Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор Васильевич "gavura"

– Ты не здешний! Откуда прибыл? Признавайся! У нас так не говорят, – не замолкая, смеется Ли. У нее грудной голос с легкой хрипотцой.

– Я из Херсона. Учусь здесь в скубентах, – я чувствовал, как нас тянет друг к другу, что ее, что меня.

– Ты живешь в Херсоне? Я так и думала, такой может быть только из Одессы или из Херсона.

– Не я живу в Херсоне, это Херсон живет во мне, и так, как я, говорю я один.

* * *

Я еще много чего сказал ей в тот вечер.

Ночью на берегу Днепра мы пили из горла рублевое вино «Біле міцне»[8]. К моему стыду, на шампанское денег у меня не хватило, а ведь предлагал, ‒ такой пассаж... Здесь же, на траве осени она мне отдалась. Это произошло с такой первозданной непринужденностью, что вначале я растерялся, а потом преисполнился благодарности за ее щедрую любовь.

С реки доносилась музыка. Огни колесных пароходов, буксиров и проплывавших мимо барж освещали ее лицо. Она медленно открыла глаза, взгляд ее был затуманен, она глядела и не видела меня, и снова ее глаза сверкали в ночи. Я смотрел в них и не мог наглядеться. Мне казалось, будто после неимоверно долгих тягостных поисков и блужданий я вернулся и нашел… Вернулся? Куда? И, что нашел? Не знаю.

Нет, знаю! Всем существом своим я вдруг ощутил, что ее лицо мне давно знакомо и знаю я ее сотни лет. Я вернулся в родной край и нашел того, кого искал. Самый верный компас – твое сердце, оно укажет тот берег, где встретишь того, кто ждет тебя всю жизнь. И неожиданно я понял, как много для меня значит эта совершенно незнакомая девчонка.

Она хотела меня еще и еще, и я старался взять ее как можно нежнее. Одна лишь женщина способна освободить мужчину от переполняющей его ярости. Во мне кипела кровь от несостоявшейся драки, от предчувствия, что я бы в ней не уцелел. Алкоголь не снял напряженности, а только усугубил ее. Ли получала несравнимо бо́льшее удовольствие, чем я. Пароксизмы оргазма вновь и вновь сотрясали ее.

Ее громкие стоны и вскрики могла услышать ватага босяков, выпивавшая у костра. Они пришли позже, когда мы уже занялись любовью, и расположились неподалеку в зарослях ивняка. Привлекать их внимание было опасно. Я пытался ее успокоить, но все было тщетно, она, не замолкая, билась подо мной в экстазе. Она укусила меня за плечо, ногтями расцарапала спину. Горячая кровь обожгла бока. Не владея собой, в бешенстве, я щелкнул пальцами снизу вверх по кончику ее носа. Этот «штрих» приведет в чувство кого угодно, но сгоряча перебрал.

– Никогда! Слышишь, никогда не делай мне больно! Ни один живой человек никогда больше не сделает мне больно. Ты, это ур-разумела?! ‒ зарычал я.

– Да... – прошептала она. Из носа у нее текла кровь.

Это по-детски испуганное «Да» тотчас меня отрезвило. Я стал исступленно целовать ее руки. Как я мог?! Ведь это все равно, что ударить доверившегося тебе ребенка.

– Прости! Пожалуйста, прости! Я был не в себе, прости! Я ненавижу то, что сделал… – раскаяние жгло меня огнем.

– Тихо, тихо, успокойся. Я уже простила. Я сама виновата. Забудь, – шептала она, гладя мне голову, прижимая ее к своей груди. Она говорила еще что-то ласково и участливо, как могут приголубить и успокоить только женщины.

Она простила, а я? Это тихое «Да» слышится мне до сих пор. Единственный судья своим поступкам – я сам. Этот судья помнит все и не прощает ничего. Да, я хотел бы прожить жизнь, не совершая поступков, за которые потом, сколько живешь, отвечаешь перед своей совестью. Но так и не сумел. Должно быть, не очень старался.

Глава 4

Я почти каждый день встречался с Ли.

Мы знакомы меньше месяца, а у меня было ощущение, будто я знал ее всю жизнь. Она была немного старше меня, ей уже исполнилось девятнадцать. Она нигде не работала и не училась. Станицы ее обтерханного зеленого паспорта пестрели штампами с отметками о принятии и увольнении с работы. Она постоянно его носила в своей шикарной сумочке на золотой цепочке. Ли утверждала, что эта стеганая черной сумка французская, фирмы Шанель и стоит она бешеных денег, подарок ее подруги. Я ей верил, хотя знал об этой фирме лишь понаслышке.

Когда ей становилось скучно, она листала свой паспорт, читая названия предприятий и учреждений, где ей пришлось работать, со смехом вспоминая своих замотанных жизнью сослуживцев и как на подбор, самодовольных начальников, пытавшихся перековать ее неуемную натуру. Дольше всего (целых двадцать дней) она проработала, торгуя мороженым. Это был ее «трудовой рекорд». Она поставила его благодаря тому, что в летнюю жару объелась мороженым, заболела ангиной и половину рабочих дней провела на больничном.

– Не люблю сидеть на цепи. Что за жизнь на приколе? – ответила она на мой вопрос, почему не подыщет себе работу по душе.

– Нет на свете такой работы. Ученые давно бьются над этой проблемой века , но пока ничего для меня не изобрели, – смеялась Ли. – Не по мне это бегать по кругу, как белка в колесе: дом – работа, работа – дом, сбиваюсь с курса.

У нее совершенно отсутствовало чувство ответственности, ее безответственность была возведена в абсолют. Вначале у меня сложилось впечатление, что Ли, просто, поверхностный человек. Вместе с тем, она была преисполнена собственного достоинства и независимости ото всех и вся. Превыше всего она ценила свободу и этим напоминала мне вольных птиц, тех, что не живут в неволе.

– Жизнь коротка, я хочу сделать ее интереснее: выше и шире. Хотя это и тяжело для понимания, – как-то в разговоре сказала мне Ли.

Она жила исключительно сегодняшним днем. На мой вопрос о ее планах на будущее, она ответила:

– Прошлое, прошло, а будущее не наступило. Есть только сегодня, и не надо ждать завтра, его можно не дождаться. Моя жизнь, это все что у меня есть, и для меня нет другого времени, кроме настоящего, лучший мой день – сегодня. Я живу и наслаждаюсь жизнью здесь и сейчас, и пусть будет, что будет!

Ее слова мне напомнили Алису Льюиса Кэрролла, которая сказала: «Завтра никогда не бывает сегодня». Спустя десятки лет многоумные психологи придумали название для бесполезного ожидания лучшей жизни: «синдром отложенной жизни». Какое от него лекарство? Рецепт простой: «Живи сейчас, ‒ завтра может быть поздно».

Ли умела радоваться жизни, и каждый прожитый день принимала, как подарок судьбы, жила так, будто всего один день ей и остался. Carpe diem[9], ‒ чем ни жизненный принцип. Мне казалось, что так и надо жить, и я поздравлял себя с тем, что впервые в жизни встретил счастливого человека. Ведь способность быть счастливым зависит от тебя самого.

Быть может, в умении довольствоваться малым: радоваться тому, что имеешь, и не огорчаться от того, что чего-то не имеешь, ‒ в этом и есть секрет счастья? Да, но живя одним днем, можно не увидеть завтра. Жить ожиданиями, глупо, но без мечты о будущем, теряется интерес к настоящему. Однако все эти сомнения пришли ко мне позже. Потом.

Ли с первого взгляда привлекала внимание и располагала к себе, в ней было нечто неуловимое, но узнаваемое, которое воспринималось, как чувство умиротворения и счастья. Да, именно так, от нее исходила лучезарная аура счастья. Ее школьная учительница однажды сказала, что в ней есть joie de vivre[10]. Точней не скажешь.

В ней было то, чего так не хватало мне. Ли несла в себе радость жизни, и любила жизнь во всех ее проявлениях. Я считал, что на долю Ли никогда не выпадали огорчения, что она не страдала от несправедливости, внутренних противоречий и терзаний. Казалось, эти, ржавчиной разъедающие нас переживания, никогда не посещают ее. Ее приветливый взгляд всегда светился добротой, сердечная доброжелательность исходила от ее лица, от всего ее облика. Кроткое отношение к житейским невзгодам ‒ верный признак духовного богатства.