Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор Васильевич "gavura"

– Ну шо, фраер дешевый? Как очко, жим-жим? – он жадно шарил своими бельмами по моему лицу, желая насладиться моей паникой. – Небось, натрухал уже в свои красивые штаны? Погодь, сейчас мы тебя с них вытряхнем, а после … – что будет после, он не досказал, судорожно сглотнув слюну, захлебываясь сладостью мечтательной злобы.

– Не по плечу тужурку ты на себя одел, – отвечаю я, ломая голову над тем, как бы выбраться из этого капкана.

Краем глаза замечаю, как трое его дружков окружают меня, только и успел медленно развернуться спиной к стене. Вид у них совсем не приветливый, зловеще пялятся на меня. А может, я сгущаю краски? В этих краях угрюмого от заспанного не отличишь.

– Ты меня перепутал с кем-то, кто принимает тебя всерьез, ‒ с издевкой говорю я, лихорадочно соображая, как хоть на миг отвлечь его внимание.

Я делал все, чтобы психологически его разбалансировать, сломать его сценарий, но без результата. Время уходило. Безнадежно и без возврата. Долго он финку у горла держать не станет, слишком светло, есть одинокие прохожие, а это свидетели. Что-то будет.

– Я боюсь только себя. Боюсь, что пущу такого, как ты под откос и придется отсюда отчаливать, а мне бы этого не хотелось, – веско закончил я.

– Меня?! Под откос? Ну, давай, митюха, исполни, – торжествует Белоглазый, возбужденно облизывая губы.

Его предательская уловка сработала, и он упивался приобретенной надо мной властью. Лицо его квашней расплылось в довольной ухмылке, отчего он стал совсем похож на бабу. Белесые глаза масляно поблескивают в глубине сощуренных кожных складок. В его голосе появились какие-то отвратительно ласковые интонации, при этом он беспрестанно сглатывал слюну. Это хорошо, что он так уверен в своем превосходстве, успокаиваю я себя. Расшатать его не удастся, если отрываться, то сейчас. Теперь или никогда. Я незаметно делаю два глубоких вдоха. Собранность, концентрация и, ‒ взрыв!

– Немец, ты опять вола водишь? – грубый голос звучит откуда-то сбоку.

Говорит это здоровяк с веселым хищным лицом, рядом с ним Ли. Белоглазый весь съежился, стал как будто меньше. Рука с финкой исчезла в полах расстегнутого пальто.

– Та, понимаешь, Толило… С этого фраера требуется получить должок, – заискивающе оправдывался Белоглазый. Куда девался развязный тон и весь его героический вид.

– Для кого Толило, а для тебя, баклан, Анатолий Захарович! – голосом, не предвещающим ничего хорошего, оборвал его здоровяк.

От него исходит реальное ощущение силы. Ему где-то под сорок, выше меня на голову, рыжие прокуренные усы и желто-коричневые кошачьи глаза, совершенно лишенные какого-либо выражения.

– Тебя предупредили, – назидательно продолжает он, – Здесь не пачкай, а ты поновой кружева вяжешь? Последний раз тебе прощаю. Цепляй своих урок и чеши отсюда частыми скачками, и что бы здесь ни ногой!

Ссутулившись, Белоглазый пошел прочь. С каждым шагом он все больше горбился, как человек, которого избили. Следом за ним, бесшумно ступая, потянулись один за другим, члены его шайки. Ни слова не сказав, только оценивающие взглянув на меня, вернулся в «Чебуречную» здоровяк. Мне показалось, его странные глаза смеялись.

– С этим Немцем всегда одни неприятности… Не пойму, отчего он каждый раз заводится то с одним, то с другим, а кончается, всегда кровью, – огорчается Ли. – Зачем он это делает? Неужели, получает от этого удовольствие?

– Получает. Но, не только удовольствие… – устало говорю я.

– Не только? А, что же еще?

– Он живет, только когда причиняет боль. У него вместо сердца дыра, он и пытается ее хоть чем-то наполнить.

– Почем знаешь?

– Вижу его насквозь, – неохотно отвечаю я. – Знал такого же… – ухожу от этого, не каждому доступному вопроса я.

Не стоит объяснять ей то, что для меня самого малопонятно. Я и правда, знал похожего типа. Сын соседки, лет на семь старше меня. Она родила его после того, как во время оккупации Херсона ее изнасиловал взвод немецких солдат.

– Отчего он такой? – искренне удивляется Ли.

– Он обозлен на весь мир. Ненавидит всех, а больше всего, самого себя, – прихожу к неожиданному, но безошибочному ответу я.

– Может ты и прав, но я не понимаю, для чего он это делает? Ведь он недавно при мне подрезал одного… – заметив, что сказала лишнее, осеклась она.

– Он делает это для того, чтобы отомстить, – не обращая внимания на ее замешательство, ответил я.

– За что?

– За себя. За то, что родился нежеланным у своей матери, за то, что с малых лет его никто не любит, за то, что не может жить среди людей. А еще, по-моему, он к тебе неравнодушен и таким манером пытается привлечь твое внимание.

– Эта зверюга?! Да мне к нему даже кочергой притронуться гадко! Фу, меня аж мурашит! – возмущается Ли, с отвращением передернув плечами.

Глядя на нее, я заметил, с какой выразительностью ее глаза отражают смену настроений, то загораясь веселым огнем, то угасая, то темнея.

– А ты, испугался? – меняет тему она, озорно заглядывая мне в глаза с интересом ребенка, заглядывающего во вспоротый живот куклы.

– Представь себе, нет, – признаюсь я, – Не успел, наверно.

– А я так за тебя перепугалась! Меня так телепнуло, сердце аж до сих пор колотится, – прижав ладони к груди, радостно сообщает она. Мне нравится музыка ее голоса и ее открытость. В этой открытости секрет ее очарования.

– Я вообще ничего не боюсь, – прорывает на откровенность меня. – Мою жизнь хранит какая-то предначертанность. На моем плече лежит рука судьбы, я чувствую, как она меня ведет и оберегает. Впрочем, не очень-то она меня бережет… ‒ устыдившись пафоса своих слов, пошутил я. Хотя чувство какой-то необыкновенной сохранности и защиты никогда не покидало меня.

‒ Не для того я пришел в этот мир, чтобы меня заколола в подворотне какая-то шваль. Я рожден для великих побед! Моя жизнь, эта моя собственная выдумка, мое приключение, в котором я не перестаю удивлять сам себя. Наверно, поэтому я никого не боюсь, кроме самого себя… Никто, кроме меня самого, не может причинить мне вред. Здесь все мое, это моя земля и весь мир – мой, вот мое кредо. Все это у меня можно отнять только с моей жизнью. Only with my life[4], чтобы тебе было понятней. Ты меня понимаешь?

– Нет, не понимаю, – с напускной озабоченностью отвечает она. – Je parler à la francais[5]. Фарштайст?[6] Нет?! Что ж ты заартачился? А я думала, ты настоящий «пылеглот»… Ладно, скажу в доходчивых словах, чтобы тебе было понятнее: «Пан тэ́-ля́ пасэ?» – хохочет она.

– К сожалению, я не парлирую по-французски, – смеюсь вместе с нею я.

– В наш порт заходят иностранные корабли, город полон матросов и незаметно, как воздух, которым дышишь, начинаешь понимать и говорить по-английски, это язык моряков, ‒ опять меня понесло не в ту степь. ‒ Когда я волнуюсь, бывает трудно найти подходящие слова, и я говорю те, которые первыми приходят на ум. К тому же, некоторые из них мне нравятся больше, когда они звучат по-другому. Но не об этом речь, я хочу объяснить тебе то, что хотел сказать. Жизнь не имеет для меня особого смысла, точнее, не имела. В последнее время мне стало так нудно, что даже не интересно было, что будет дальше.

– Было?..

– Да, было! До сегодняшнего дня, теперь все изменилось, сегодня я встретил тебя, – я знал, что встретился с ней на всю жизнь, – Теперь у меня есть ты! Ты my July morning[7]. Я хочу быть с тобою всегда.

– Знаешь… Не надо бросаться такими словами, – дрогнув голосом, остановила она меня. – Кто ты? И, откуда взялся?

– Кто я? Тебе перечислить все мои звания и титулы? А ты, не устанешь слушать?

– Ничего, давай, я потерплю.

– Будь по-твоему. Поскольку никто не намерен оказать мне эту услугу, я имею честь сам представиться вам. У ваших ног моя прекрасная леди профессор изысканных мечтаний, академик легкого поведения, познаватель душ и созерцатель жизни, помогающий всем, кому делать нечего, великий ниспровергатель бюстгальтеров, заведующий кафедрой острых ощущений, действительный член Новозеландской академии утонченных искусств, ювелир слова и хан удачи, адмирал океана и губернатор реки, в общем, посредник между Небом и Землей. Продолжать или достаточно?