У мента была собака - Афанасий Мамедов

— Потом-потом… — эхом повторял майор, глядя на двоившуюся лампочку, пока жена расстилала матрас.

Марзия лежала с открытыми глазами, смотрела на ту же самую лампочку и думала о старике футболисте, который на «доску почета» попал, а на четки — нет. Потом она заплакала и не знала, почему плачет: то ли старика было жалко, то ли из-за армянской квартиры, то ли из-за того, что вдруг отчетливо поняла, что у времени нет ни часов, ни дней, ни лет, а есть только оно само, время, которое течет, и вот дотекло волнами своими до этого матраса на полу, до этой лампочки, будь она трижды неладной…

VIII

Гюль-Бала не хотел просыпаться, боялся горячих отсевок последнего неглубокого сна, но все же проснулся, растянул вдоль двух стен липкое зрение, а потом свернул его до береговой линии матраса, до своей многолетней попутчицы.

Попутчица лежала сбоку от него совсем как чужая, будто за двойными рамами. Какая-то даже и для Кавказа очень горбоносая и как будто приболевшая слегка, и что особенно насторожило милиционера — совершенно новая в новой армянской квартире.

Свет от сторожившего окно уличного фонаря отражался в зеркале шифоньера, долетал до шелковистого крепостного вала Марзии.

Во дворе выла собака, настойчиво звала кого-то.

Ясное дело, не его, не Гюль-Балу, но поскольку все, что происходило в Октябрьском районе города Баку, в той или иной степени касалось товарища майора, он поднял тяжелое тело и приказал ему незамедлительно следовать на кухню, и оно, привыкшее к самого разного рода приказам, послушно пошло, словно через что-то ватное насквозь.

Выпив с помощью ладони вкусной шалларской холодной воды из-под крана, Ахмедов выглянул на балкон, выходивший во двор.

Изящный узкомордый доберман пинчер сидел на том месте, где вчера мальчику делали обрезание и, высунув язык, грустно смотрел на милиционера.

Милиционер сказал ему, что он не луна, а собака все-таки не волк.

Доберман, однако, не думал уходить. Гюль-Бала, чертыхнувшись, покинул балкон, чтобы подставить под струю воды бухающую висками голову. Потом он насухо вытер свою седину полотенцем и, гулко прошествовав босиком до матраса с попутчицей, попробовал еще раз уснуть. И, чтобы это получилось с первой попытки, представил себе молоденькую Нигяр, лежавшую на боку по другую сторону от не подозревавшей ничего Марзии. Способ был старый, проверенный, причем не только в домашних условиях. Вскоре Нигяр ожила и даже начала щедро делиться одолженным из параллельных миров теплом. И все было хорошо, все было как всегда, в рамках закона и местной морали, но только ровно до того момента, пока Нигяр не взвыла по-собачьи.

И вновь Гюль-Бале пришлось вылезти из-под одеяла, отправив Нигяр к себе домой.

— Сделай да что-нибудь, ты мужчина или нет, — попросила Марзия-попутчица, чем окончательно вывела из себя милиционера.

«Смотри на нее, сомневается она! Погоди, я сомнения твои развею. Двор тоже пусть не сомневается! Пусть никто не сомневается в Гюль-Бале!» — твердил про себя Гюль-Бала, спешно разворачивая тряпку при свете услужливого фонаря. Потом он провел круглым приятно щелкавшим железом по своему волосатому бедру.

Встав боком к распахнутому окну и выставив руку в квадратную свежесть ночного двора, хлопнул раз и не попал, только выбил из асфальта кусок, потом еще раз и тоже мимо — пуля, пролетев рядом с удивленной собакой, мягко вошла в пористую трухлявую ступень лестницы. Он хотел выстрелить в третий раз, однако сзади подошла Марзия, а в окнах напротив начал беспокойно вспыхивать свет. Впрочем, кое-кто, помня о погромах, света не спешил включать, просто отодвинул занавеску.

— Мужчина, голова до умного совсем не дотягивает, да?! — спросила Марзия, пробуя по-базарному, с воем ухватиться за ствол нагана. Гюль-Бала оттолкнул ее так сильно, что она едва не упала.

Во дворе вдруг стало как-то очень тихо. Пожалуй, даже слишком тихо. Не то что собака заскулить, человек не осмелился бы сейчас слово молвить. То была тишина, сотканная не столько ночным временем, сколько обстоятельствами места, тишина для гулко бьющегося сердца (двух сердец) и подглядывания.

Утром майор, подходя к своей старенькой белой «Волге», заметил, как вдруг что-то блеснуло в стекле автомобиля. Он тут же обернулся, оказалось, этой мгновенной вспышкой был всего-навсего большой тульский самовар-медалист, с которым Мехти перешагнул через ворота.

— Мехти, — сказал ему тогда Гюль-Бала, — поставь этот колхоз Ильича на землю и расскажи, что за собака выла всю ночь. — Поставь, кому говорю!..

— А, это Баскервили, да. — Пролетарский пузан спустился на асфальт между Мехти и милиционером.

— Какой еще Баскервили?

— Откуда знаю э, Гюль-Бала. — Новый сосед попробовал показать майору только что почищенные зубы. Получилось плохо, и дело было конечно же не в зубах, которые Мехти всегда чистил с особой тщательностью. — Мальчик собаку так назвал, который у нас гостит.

— Какой мальчик, у кого гостит? Ты что?..

— Можно сначала самовар хозяину верну? Мне еще поднос из-под него отнести надо. Две руки, а столько всего… за неделю не сделаешь.

Гюль-Бала смерил взглядом руки соседа, будто собирался их успокоить наручниками, потом посмотрел на свои новые часы. Циферблат был затуманен, часовая и минутная не проглядывались. «Ладно, все равно уже опоздал», — подумал Гюль-Бала.

— Далеко живет хозяин самовара?

— Тут рядом, на Третьей параллельной.

— Садись на заднее, самовар в руках держи, — скомандовал майор.

— Я так не помещусь. Лучше я самовар на заднее…

— Ничего, я переднее сиденье отодвину.

— Вообще-то Баскервили Джулей зовут, — начал Мехти, выглядывая из-за самовара, когда майор тронул машину, — она этого, брючника Тумасова Каро была собака.

— Каро?..

— Ну да, того самого портного, который в ателье у Додика-ягуди работал напротив парикмахерской.

Майор Ахмедов морщится, еще немного — и Мехти начнет ему объяснять, в чью квартиру он въехал. Раздражала майора и суфлерская интонация, и запах помариновской зубной пасты, точно такой же, какая была у них с Марзией.

— Ты лучше расскажи, почему портного собака тут осталась, бегает, спать мешает. Почему я о твоей Джуле ничего не знаю, почему только сейчас услышал?

— Каро ее из Карабаха щенком привез незадолго до погромов. Уши резал, хвост резал…

— Что, сам резал?

— Нет, в Клубе собаководов, в Арменикенде. Джуля — пинчер, доберман пинчер, породистая… Когда Каро на паром бежал, наверное, собаку потерял, мы так всем двором решили.

— Что еще вы всем двором решили?

— Ничего не решили.

— Где она живет? У кого?

— Никто не знает. Иногда прибегает во двор и всю ночь скулит, воет… Каро, наверное, хочет.

— Думает, вернется?

— А что она еще думать может.

— А ты что думаешь?

— Я не знаю. Давно ее не было. Мы решили, «собачий ящик» забрал на мыло, но вот опять появилась. Хитрая, да, она… Карабахская, да…

— А сейчас, будет еще хитрее. Иди, отдай самовар, — Гюль-Бала обвел жирным контуром самоварные бока, — а то ты с ним так носишься, что скоро у меня в машине маленькие самовары появятся.

Осознавая, насколько скудной оказалась информация, и сожалея, что не нашел способов ее хоть как-то приукрасить, Мехти одной ногой уже было покинул машину, когда Гюль-Бала остановил его:

— Значит, думаешь, не вернется?

— Я бы не вернулся…

— Не о тебе разговор. Ну, так что это там за мальчик во дворе появился? Чего молчишь? Мир мал, а люди болтливы, давай выкладывай.

— Какой мальчик?

— Который Баскервили.

— Это собаку зовут Баскервили, а мальчика — Республиканец. Во дворе так прозвали. Он еще до Черного января приехал…

— Что, у него имени нет? — Гюль-Бала готов был взбеситься.

— Имя есть, я забыл, не помню уже.

— И что, никто не помнит? Все забыли?

— Русское какое-то имя. Популярное, да… Ваня, Сережа…

— Иди, Мехти, иди. Ты совсем меня запутал. Баскервили, Республиканец, Джуля, Ваня, Сережа. Поднос не забудь хозяину отдать.

— Я хотел сказать…

— Что ты резину тянешь, как в индийском кино.

— Я хотел сказать, что не вернутся Тумасовы.

— А даже если и вернутся, думаешь, я съеду?

IX

Сначала они писали только на русском, потом, когда краска вся вышла и в ход пошли аэрозольные баллончики, решили писать на двух языках. Второй как бы указывал еще одно направление, другое — вглубь. Возвращал к прежней двуязычной неразделенности и самодостаточности места.

Когда искренность малолетних сочинителей переливалась через край, за двумя языками образовывалась немота, которой вдруг оборачивался мир. Мир, в котором насилие просачивалось тьмой.

Слова между балконами и окнами, несколько месяцев называвшие все своими именами, слова, на которые старались не смотреть те, кому они предназначались, и те, кому они не предназначались, напоминали фонари, освещавшие иногда пустой садик при Третьей поликлинике.