У мента была собака - Афанасий Мамедов

Бабушка, наконец, кончила говорить с матерью, вошла в его комнату, которая до того была комнатой отца. Она, как показалось ему, была совершенно израненной этим телефонным звонком. Бабушка села на пианистический стул, положила руки на колени, посидела так молча пару минут, потом встала, пересела на софу, на которой лежала старая потрепанная книга. Она открыла ее в том месте, где была ледериновая красная закладка, отодвинула далеко от себя и прочла:

— «Я взял ложу в оперу. Вы слышали де Рецке в «Гугенотах»?» — остановилась, задумалась, сказала: — Уже вся зачитана, но до сих пор прочна. Н-н-да… Опера — это хорошо. Я приготовила тебе курицу в дорогу, яйца, картошечку в мундире, чай будешь пить с тейгелех… Кто тебе там, в Ростове, будет готовить тейгелех? А?.. — Потом тихо добавила: — Ты должен научиться прощать.

Он согласно кивнул головой, чтобы не расстраивать бабушку, подумав только, что действительность уже начала уходить отсюда, из этой комнаты, и ее ему не удержать, даже если он на глазах у бабушки разорвет билет, потому что вместе с действительностью начал уходить и он сам.

X

Мебель расставлена, углы благоразумно заняты смертной тоской и уже развешаны фотографии. На одной из них, будто впопыхах увеличенной недобросовестным мастером, молодая чета Ахмедовых сквозь оспенную дымку пятилеток взирает на себя, спящую египетским сном.

Насупленную черно-белую пару, доверившуюся шарлатану с Торговой улицы, обещавшему вскоре после свадебной суеты воздвигнуть ее над вечностью, совершенно не заботит реальное присутствие постаревших оригиналов, главное, чтобы сегодня было так же, как вчера. Но поскольку сегодня — это значит и завтра, фотография все-таки предоставляет спящим некоторую свободу действий, но, естественно, в рамках основных фотографических уложений.

То, что Марзия ханум просыпается и говорит: «Гюль-Бала, иди, успокой эту тварь», безусловно, за рамки вышеназванных уложений не выходит, не покидает их никоим образом и товарищ майор, только что вышедший в полосатой пижаме на балкон, а вот собака Джуля, она же Баскервили, попирает все законы, причем не только фотографические, должно быть, поэтому в окнах двора вспыхивает свет.

Свет в окнах — пещерный огонь, меняла лукавый и охранитель. Свет — это то, что переливается через край. А он, Гюль-Бала, всегда жил на краю. Всегда — по ту и другую сторону стекла. Он мент простой, стекло в окне. Стекло, в котором отражается жизнь всего нашего Октябрьского района.

Ему хотелось что-то крикнуть этим окнам, этому свету, показать, что, если он захочет, свет в окнах потухнет. Но тут милиционер вспомнил миг прозрения на даче в Бузовнах, вспомнил, как подул сильный ветер, как распахнул окна настежь, поднял занавеси до потолка, швырнул дверь, словно с петель намеревался сорвать…

Майор не спешит. Майор крутит на пальце перстень-печатку. Не знает, уйти ему с балкона на время или уйти и не возвращаться… Но, во-первых, собака, словно читая его мысли, перестала выть, во-вторых, товарищ Ахмедов понимает — промахнуться он уже не имеет права, а попади — такое начнется… Такой ветер поднимется.

Пока Гюль-Бала думал о свете, стекле и ветре, о том, как должен вести себя двор и он во дворе, откуда-то сверху шлепнулся на асфальт кусок мяса. Потом еще один из другого окна, чуть поодаль от первого.

Джуля вздохнула, зажмурилась, поспешно проглотила один кусок, затем второй… Но было видно, что чего-то недостает собаке в эту несомненно счастливую минуту. Она то ли стеснялась есть прямо с асфальта, как какая-нибудь дешевка крючкохвостая, то ли мешала ей насладиться едой в полной мере собачья доблесть, которую пока что не признавал этот двор.

Марзия перевернулась на другой бок и выпростала из-под одеяла ногу со взбухшими венами.

В этом движении жены Гюль-Бала усмотрел что-то расплывчатое, разрастающееся до размеров комнаты, до сонного воздуха в ней, до тиканья часов, с трудом соблюдающих соразмерность всему происходившему на его глазах в это время.

А время было изрезано длинными острыми зубцами.

Участковый знал, что именно в такие изрезанные, искромсанные минуты каждый — сам по себе и каждый — больше себя, настолько, насколько позволяет ему его решимость.

«Пойду, спущусь, — майор взял ключи от входной двери, влез на ходу в серую рубашку с галстуком на резинке и мельхиоровом держателе, — гляну на Баскервили вблизи, если она еще будет там».

Но перед тем как спуститься, он открыл холодильник, зачем-то вытащил из куриного бульона пару скользких куриных крылышек, на которые налипли жир и зелень.

Участковый, не спеша, спускался во двор. Ему очень хотелось, чтобы собаки к тому моменту, как он спустится, уже не было, чтобы ее вообще не было, а лучше, чтобы она была, но с этим самым своим портным. Чтобы он, майор Гюль-Бала, жил на своей старой квартире и чтобы на его руке были старые часы.

XI

Он думал, она сейчас убежит от него, но она и не думала убегать, чувствовала, наверное, что против нее ничего не замышляют.

Он осторожно погладил ее по шишковатому черепу, по спине. И по тому, как собака бездумно сузила глаза, словно раскачиваясь на каком-то своем, ею выстраданном собачьем облаке, он понял, как она сильно устала.

У нее был подран бок, и на шее, под металлическим ошейником, на светлой пежине заживали следы недавней собачьей схватки.

Он присел на корточки, чтобы заглянуть ей в глаза, но собака отвернула узкую точеную морду. Тогда он поднялся и попробовал взять ее за ошейник. Он не сомневался, точно знал, что она пойдет с ним, куда он захочет.

Джуля чуть-чуть прихватила его за руку, доверительно и в то же время высокомерно.

— Пошли, Достояние Республики, пошли к нам, Canis familiaris, — сказал он, все-таки оставляя уже не очень домашней собаке время для выбора, которого у нее, к слову сказать, не было.

— А ну двигай ко мне, — приказал Джуле неожиданно возникший из темноты майор, — что, так и будешь бродяжничать?

Джуля, вытянув мускулистую шею, сделала несколько подготовительных движений обрубком хвоста.

Гюль-Бале не понравилось, что какой-то мальчишка опередил его. Чутьем участкового милиционера Ахмедов догадался, что перед ним стоит тот самый Республиканец.

— Знаете, вообще-то это я хотел ее забрать.

— Какое совпадение… Или ты считаешь, что я должен был опередить тебя? — все это майор выпилил на чистом русском, без акцента, колодезным ментовским голосом.

Во дворе стояла такая тишина, что еще немного и можно было бы услышать, как гудит, вьется у стекла Семкиного прожектора мошкариный рой, как где-то далеко на бульваре шлепаются о сваи волны старика Каспия, тяжелые от мазута.

Все боялись, что Республиканец скажет «да». Но республиканец, стоя на границе прожекторного круга и приглушенного света, тихо лившегося из открытых окон, сказал:

— Доберман-пинчер — сравнительно новая порода. Ее вывели в одна тысяча восемьсот, — запнулся, — шестидесятом году в результате скрещивания дога, немецкой овчарки, ротвейлера и пинчера, вероятно, с добавлением также крови босеренов и английских грейхаундов.

Гюль-Балу слова Республиканца не тронули, но ввели в некоторое заблуждение. Сморщив лоб и нахмурив брови, он напряженно думал о том, что босеренов и английских грейхаундов, от которых якобы произошла Тумасова Джуля, было бы совсем неплохо загнать в электрическое молоко прожекторного круга, впрочем, как и половину этого двора, всегда отличавшегося каким-то странным, не подходящим ни под одну уголовную статью своеобразием. Надо же было додуматься освещать двор корабельным прожектором… И кому это первому в голову пришло? Майор втянул ноздрями воздух…

Это продвижение ночного состава воздуха в поместительные борцовские легкие милиционера, с последующим как бы дегустационным опрокидыванием головы назад, его долгое удерживание и, наконец, внезапный сильный выдох были слышны вплоть до четвертого этажа. Так же хорошо, как слышно, было видно, что воздух, которым дышит весь двор, который считают идеальным, и потому не замечает, не очень-то понравился милиционеру, видимо, он, Гюль-Бала, все-таки предпочитал иной воздушный коктейль.

— Не мент какой-то, а прямо гладиатор на арене, — не удержалась, вскипела Нигяр-Ханум. И всем было понятно, что она это сделала не только для того, чтобы прервать тишину в пользу родного воздуха Второй параллельной, но и для того, чтобы сказать себе самой, что с участковым все давно покончено.

— Ну вот, — Мехти вытащил из-за уха сигарету и подождал, пока его младший брат услужливо чиркнет зажигалкой, — а я-то думал, он заставит нас из моря воду пить вместе с осетрами.

— Если слишком не залупаться, с ним жить можно, — выдал заключение брат старосты двора.

— Возьмите, — вымолвил тихо Республиканец, — она же из вашей квартиры. И потом, все равно я завтра уезжаю, вернее, сегодня, да и милиционеру с собакой лучше, чем без нее. — Мальчик двумя пальцами взял Джулю за стальной ошейник, потянул, передал Гюль-Бале.