Бумажный дом - Карлос Домингес

В общем, он увез книги в Рочу. На полоску песка между лагуной и морем. Тяжелое путешествие — ведь книгам пришлось преодолеть более двухсот километров в нескольких крытых грузовиках. Наверняка их доставили по грунтовой дороге, а потом перевозили по песку в телеге туда, где почти на самом пляже стояла открытая хижина.

Как вы думаете, что он с ними сделал? Разыскал местного каменщика из тех, что работают с деревом и цементом, ставят окна, перевязанные проволокой, и кладут соломенную кровлю, забивают гвозди толщиной в палец, бурят скважины и делают сухую кладку из камня с одним и тем же непредсказуемым, неопределенным результатом. Эти люди не задают вопросов и делают то, что им скажут, как получится, пока им за это платят, потому что им там не жить.

Так вот — Карлос попросил каменщика из Рочи, чтобы он забил в песок стойки оконных рам и стойки дверного косяка, а из камней сложил очаг. Когда очаг был готов и торчал из бока хижины, а стойки оконных и дверных рам были вбиты, Карлос попросил, чтобы тот подготовил цементную основу. А поверх цемента — вы поймете, что одно упоминание об этом приводит меня в ужас, — он попросил уложить вместо кирпичей книги.

Да, именно так, как вы слышите. Под полуснисходительным-полуравнодушным взглядом каменщика, готовившего смесь, он принялся отбирать из горы книг, выброшенных из телеги на чистый белый песок, те, что должны были защищать его от ветра, дождя и суровой зимы. Его уже не волновали дружба или вражда между авторами, сходства и противоречия между Спинозой, ботаникой Амазонки и «Энеидой» Вергилия; хороший или посредственный у книг переплет, есть ли в них гравюры или иллюстрации, разрезаны они или это инкунабулы. Важны были разве что размеры каждого тома, его толщина, способность переплета выдержать строительный раствор из извести, цемента и песка. Каменщик установил том энциклопедии на углу одной из свай и отсчитал фолианты коллекции, выравнивая их по нитке, служившей ему направляющей.

Мне так легко представить, как он говорит: «А почему нет? Это же ровная штука, как камень. Даже более однородная, чем камень. Почти как кирпич. Не беспокойтесь. Это высший класс».

Представляю себе, как Карлос сидит на стуле между сваленными с телеги книгами и линией моря, в соломенной шляпе, защищающей его от яростного солнца Рочи, руки на коленях; прислушиваясь к шуму лопатки каменщика, проходящей по корешку его исписанных на полях книг с бесполезными ссылками на другие книги, комментариями, которые он никогда уже не сможет просмотреть, переосмыслить, преобразить в свете новых прочитанных книг. Ни печальный, ни радостный, онемевший от своей жестокости, под защитой посвистывания каменщика, включенного радио или гула океана и криков чаек над пляжем.

Я долго над этим размышлял. Он, должно быть, бродил там, пока возводилась стена, подавал томик Борхеса, чтобы закрыть нижний ряд под окном, Вальехо — около двери, сверху Кафка, а рядом Кант и «Прощай, оружие!» Хемингуэя в твердом переплете; а дальше Кортасар и всегда объемный Варгас Льоса; Валье Инклан с Аристотелем, Камю с Моросоли[42] и Шекспир, отвратительно связанный с Марло цементным раствором; все, обреченные на возведение стены, на отбрасывание тени. «Тут будет тепло, да? По-моему, да», — наверное, кричал рабочий, чтобы его ободрить, чтобы прогнать застывшую маску с его лица, окаменевшего так, словно на него тоже вылили ведро раствора. Потому что на его лице громоздилось окончательное одиночество этих книг, которые уже никто никогда не раскроет, на которые никто не посмотрит с желанием, и никто не скажет важному гостю: «Ну, все я их не прочел. Они со мной уже многие годы. Взгляните, у меня есть кое-что, что наверняка вам понравится».

Однако он мог сказать: «Они остаются моими друзьями. Они защищают меня от холода. Дают тень летом. Укрывают меня от ветров. Книги — мой дом». И никто не смог бы это оспорить, хотя все склеилось неимоверно грубым и рудиментарным образом, и из-за погружения в самое тонкое измерение книг его выбросило на далекий пустынный пляж.

За неделю каменщик том за томом, страница за страницей, издание за изданием соорудил стены этого дома на песках Рочи, покрыв штукатуркой творение Карлоса Брауэра. Одно уничтоженное творение в другом. Не просто заточенное. Сведенное на нет цементом.

Я знаю, что какое-то время он там жил и что картон и бумага, переплетенные и склеенные раствором, оказались прочнее, чем можно было предположить. Разумеется, они не выдерживали тяжести крыши, подпираемой эвкалиптовыми палками. Но их хватило на то, чтобы выдержать собственный вес, не развалиться и сопротивляться непогоде. Вы, наверное, видели, как выщербляются блоки, как ломаются кирпичи. Так вот — переплеты оказались прочнее.

Дельгадо умолк, и я не решился прервать его молчание, ошеломленный рассказом. Очевидно было, что он полностью подавлен историей, которую ему больно вспоминать.

— Мне кажется, книга, которую он отослал Блюме, оттуда, — решился сказать я.

Дельгадо с удивлением взглянул на меня, и на лице его были такая печаль и неприятие, что я встревожился.

— Ничего мне не говорите. Я не хочу ничего знать.

Его голубые глаза сузились, он посмотрел на часы и попросил меня уйти. Он пообещал принять меня на следующий день, сказав все-таки, чтобы предварительно я перезвонил, чтобы подтвердить встречу.

Я побоялся, что какой-нибудь предлог помешает ей состояться.

Четыре

За долгие годы я видел, как книги использовали для подпирания колченогого стола; видел, как они превращались в прикроватные столики, когда их складывали башней и задрапировывали тканью; многие словари гораздо чаще применялись для разглаживания и прессования, чем открывались для дела, и немало незаметных на полках книг хранят в себе письма, деньги, секреты. Люди тоже влияют на судьбу книг.

Вазы бьются, кофеварки и телевизоры ломаются намного раньше, чем выходит из строя книга. Она не порвется, если только этого не захочет ее хозяин, если он не вырвет из нее страницы и не бросит в огонь. В годы последней военной диктатуры в Аргентине многие сжигали книги в унитазах, в ванных, хоронили свои собрания в глубине дома. Книги стали ощутимо опасными. Люди выбирали между ними и собственной жизнью, становясь палачами самим себе.

Книги, которые долго изучали, обсуждали, книги, которые пробуждали страсти, накладывали обязательства, от которых невозможно отказаться, из-за которых ссорились старые друзья, эти книги поднимались к небу, превратившись в рассеивающийся в воздухе угольный пепел.

Я не решился. Я скручивал журналы и прятал их внутри трубки, на которой висела занавеска в ванной комнате, прятал самые страшные книги в самый дальний угол шкафов, в задний ряд на полках, зная, что при внезапном обыске их могут обнаружить. В то время книги свидетельствовали против многих людей. Они ломали им жизни.

Отношения человечества с этими стойкими предметами, способными пережить век, два, двадцать, если хотите, одолеть пески времен, никогда не были безоблачными. К их мягким, но прочным древесным волокнам пристало человеческое призвание.

Не то чтобы мне нравилось копаться в чужих вещах. Мне нравится поддаваться обману кукольников, грубоватых театральных эффектов и печатной мелодии слов. Но бумажный дом на далеком южном пляже пробудил мою чувствительность к этой теневой черте: слепому измерению, которое в странной игрушке сочетает волю и сущность отпечатанной буквы.

Вернувшись в Кембридж, я снова поставил книгу на подставку на столе в моем кабинете, и Элис снова подложила под нее тряпицу, хотя пыль уже и не сыпалась. За месяц мне нужно было подготовиться к собеседованию на официальное соискание должности Блюмы, и необходимость работать была хорошим предлогом, чтобы забыть о ее вызывающем безмолвном присутствии.

Никому не решился я рассказать то, что узнал на юге, и если сейчас я пишу об этом, то лишь потому, что все еще пытаюсь осмыслить всю эту историю.

Две ночи назад я читал статью Джона Бернона, который в итоге сменил Лорела на курсах аспирантуры, — и тут заметил, что лампа на письменном столе перерезала книгу на подставке надвое: оставляла в тени верхнюю половину, где было название, и освещала сероватую ломкую массу, покрывавшую рисунок. Я не мог продолжить чтение, остаться глухим к ее зову. Я был частью случая и любопытства, но эта книга, четырежды пересекшая границы полушария, была частью судьбы.

Я встал со стула, положил книгу в конверт и спрятал его в ящик.

Вчера вечером я пошел на могилу Блюмы — мы похоронили ее на уютном зеленом кладбище на окраине города. Сидя за рулем под слабым дождичком, я чувствовал себя посланцем, несущим бесполезное предупреждение. Изморось на стекле напомнила мне о доме Карлоса Брауэра на побережье, между лагуной и морем, в день, когда небо покрывали черные вертикальные тучи, огромные и мощные, словно каждая из них уже сама по себе — гроза. Потому что, как я и предполагал, Дельгадо уклонился от новой встречи. Я несколько раз звонил ему домой, оставлял сообщения на автоответчике, попытался найти его в торговой палате, но не смог преодолеть любезную преграду из его секретаря. Его поведение показалось мне отвратительным, но понятным. Сибарит книжных изданий не мог продолжать историю Брауэра без глубочайшего потрясения и ужаса. Но у меня заканчивался отпуск, и я хотел собственными глазами увидеть то место, откуда прибыла «Теневая черта».