Бумажный дом - Карлос Домингес

Говорю вам, как ни печально, но я ничего не сказал о признаках умственного помешательства моего друга. Он объяснил мне, что работает над созданием системы дробных номеров, позволяющей изменить место расположения книг в зависимости от динамичных, ни в коем случае не конъюнктурных, подчеркнул он, критериев, потому что, в конце концов, нет ничего более непостоянного, чем литературные оценки. Так что, если он находил вразумительные причины для спасения какой-то книги от забытья или выискивал новые черты сходства с другими текстами, он переставлял ее на другую полку. Он так яростно отстаивал идею тематического каталога, что на несколько дней ему удалось запутать и меня.

Естественно, задать расположение на полках — это одно, а расставить книги вместе или в отдельности — другое. Но он настаивал, что схожие книги заслуживают того, чтобы стоять в другом порядке, чем тот, что диктуется тематической вульгарностью.

«На протяжении веков мы использовали пошлую систему, — сказал он тогда, — не учитывающую истинный порядок схожести. То есть „Педро Парамо“[36] и „Игра в классики“[37] — два произведения латиноамериканских писателей, но, чтобы пройти путем одной из них, нужно обратиться к Уильяму Фолкнеру, а другая ведет нас к Мёбиусу. Или скажем иначе: Достоевский в итоге оказался ближе к Роберто Арльту, чем к Толстому. И опять же, Гегель, Виктор Гюго и Сармьенто[38] больше достойны стоять рядом, чем Пако Эспинола[39], Бенедетти[40] и Фелисберто Эрнандес[41]».

Я так никогда и не смог представить себе, какой была система классификации, придуманная Карлосом, потому что мне пришлось лечь в больницу на операцию, и несколько месяцев мы с ним не встречались. Но общие друзья сообщили мне, что он работал над своим каталогом, посвящал много часов изучению сложных математических формул, и, к недоумению большинства из них, в нем были заметны не только признаки усталости, но и симптомы умопомрачения.

Дельгадо встал и вышел из гостиной. Вернулся он с фотографией, на которой был запечатлен мужчина лет пятидесяти, сидящий у круглого стола, заваленного книгами, спиной к кирпичной стене, увитой вьющимся растением. Солнце освещало лицо с тонкими чертами и неистовыми глазами; спутанные волосы откинуты назад. Он сидел в одной рубашке, закинув ногу на ногу, и имел грубоватый вид, которого я никак не ожидал.

— Я снял его в глубине дома, — сказал Дельгадо после короткого молчания.

— Он без очков, — заметил я.

— У него было чудесное зрение. Ищите какие угодно признаки, свидетельствующие о том, что я вам скажу. Вы их не найдете. Один друг застал его за ужином перед чудесным изданием «Дон Кихота» на подставке для книг, стоявшей за бокалом белого вина. И этот бокал, понимаете ли, предназначался, на удивление, книге, в руке он держал еще один.

Другому явилось еще более странное откровение. Ему пришлось подняться в туалет на чердаке, потому что нижний был поломан, и проходя перед открытой дверью спальни, он увидел штук двадцать книг, тщательно разложенных на кровати так, что они воспроизводили все объемы и контуры человеческого тела. Он уверяет, что можно было различить голову, обрамленную небольшими книжками в красных переплетах, туловище, форму рук и ног. Женщина? Мужчина? Двойник? Мы спорили об этом. Никто был не в состоянии что-то утверждать или раскрыть смысл фигуры. Мы даже не смогли узнать, были ли книги подобраны специально. Но нашему приятелю показалось, что он узнал книгу графа Де Сируэлы; в голове — молитвенники издания Фонда экономической культуры; в ступнях — несколько томов Лосады.

Мы не знаем, что эти книги делали на кровати и что делал с ними он. Никто не решился его спросить, потому что вся картина была выложена в уединении комнаты. Но мне стало ясно, что вопрос о привязанностях завел его слишком далеко и вышел из-под контроля.

— Кто-то еще видел эти книги?

— Только тот приятель, — ответил Дельгадо. — Он рассказал нам об этом под строгой тайной. Мы были в недоумении. Какой путь к книгам нашел столь умный человек, как он? Он играл с ними, как девочка с куклами? Раскладывал их в продуманной связи с их смыслом? Хотел противопоставить себе фигуру из бумаги и чернил? Не знаю. Но окончательно его выбил из колеи несчастный случай, которого он никогда себе не простил и свидетелем разрушительных последствий которого я невольно стал.

Мне сказали, что уже два месяца Карлос доставляет себе удовольствие, читая французов XIX века при свечах в серебряном канделябре. Прежде мы беседовали на эту тему, потому что мне тоже нравится читать Гете, когда из музыкального центра доносится опера Вагнера, или, скажем, принимать Бодлера под Дебюсси. Это часть путешествия, и могу уверить вас, что наслаждение получается более интенсивным во всех отношениях. Быть может, вы знаете, что, когда мы читаем про себя, мы издаем звуки на неощутимой частоте. Но звук все равно существует. Голос не пропадает, он тих, но он есть. Мы разыгрываем строку, как инструментальную партитуру, и могу заверить вас, что это так же насущно важно, как и зрительный образ. Это задает тональность, мелодию, проходящую по словам и фразам, так что, когда вы добавляете к ним тихо играющую музыку, в глубине барабанной перепонки возникает гармонический контрапункт между вашим собственным голосом и звуком колонок. Если превысить громкость всего на несколько децибелов, музыка перекроет голос и убьет мелодию текста. И не только это, она способна обмануть ее. Плохой роман в сопровождении хорошего концерта может показаться намного лучше, чем есть на самом деле.

Мы в шутку обсуждали идею добавить свет свечей, но только в случае произведений, написанных до изобретения электричества. Это может показаться вам совершенно излишней эксцентричностью, но попробуйте осветить свечами написанное маслом полотно — и вы обнаружите, что оно приобретает абсолютно другой вид, отличный от привычного, как бы хорошо оно ни было освещено обыкновенно. Это новая картина, тени обретают жизнь, и, можно сказать, уже нет ощутимого различия между светом, рожденным от пигментов и масла, и комнатой, где картина находится. Пространство расширяется, и вы попадаете в полное новых открытий измерение.

Нечто подобно происходит с некоторыми книгами, потому что страница также являет собой замечательный рисунок. Это игра строк и фигурок, которые повторяются от гласной к согласной, следуя собственным законам ритма и композиции, и всегда имеют значение шрифт, размер букв, ширина полей, качество бумаги, правосторонняя или отцентрованная нумерация страниц, масса деталей, которые придают странице окончательный вид. Каким бы новым ни было издание, какой бы белой ни была бумага, в свете свечей она покрывается патиной, с дивным очарованием придающей ей новое значение, оттенки. А какое удовольствие получаешь от дорожек!

— Каких дорожек? — смутился я.

— Видите ли, это старый спор. Никто точно не знает, дело тут в таланте автора или в качестве издания. Мнения разделяются. Но многим читателям достаточно взглянуть на дорожки, чтобы понять, хорошая ли это книга и стоит ли ее читать.

Дельгадо подошел к своей библиотеке, достал с полки старое издание «Евгении Гранде» и дал мне его в руки. Он попросил меня открыть книгу и на любой странице найти вертикальные или диагональные дорожки, образованные пробелами между словами. Я действительно обнаружил длинные белые линии, которые тянулись от строки к строке, пересекали абзацы, иногда прерывались и возобновлялись в диагональном направлении, справа налево, слева направо или в свободном падении.

— Писатель, у которого нет ритма во фразах, не может такого достичь. Если язык натыкается на два-три слова, в которых больше четырех слогов, в одной фразе, дорожка обязательно будет прервана и, уж конечно, ритм тоже. Вы будете искать их на странице — и не найдете. Неудачное издание со слишком маленькой или слишком широкой наборной строкой тоже испортит эти рисунки, которыми глаз любуется, можно сказать, тайком.

Брауэр был склонен полагать, что это явление свидетельствует о масштабе писателя, об иерархии стиля. Но я в этом не уверен.

Под впечатлением от сказанного, я отдал ему книгу, убедившись, что дорожки повторялись из страницы в страницу и образовывали странные фигуры.

— Вы говорили о несчастном случае, — напомнил я ему.

— Да. Мое возвращение к работе совпало с сообщением о том, что Карлос как раз читал при свете свечей и всячески убеждал всех остальных последовать его примеру. Никак не в случае авторов XX века, потому что в этих случаях он зажигал электричество и, конечно, сменял музыку. Но он был поклонником романов девятнадцатого века, и у него было много дисков для соответствующего музыкального сопровождения.