Новый Мир ( № 7 2009) - Новый Мир Новый Мир

в полном расцвете имперской цивилизованности. Чем это кончилось — известно каждому школьнику.

Все это я к тому, что экранизировать столь яркую и в то же время столь внутренне противоречивую вещь — задача немыслимо сложная.

При советской власти повесть Гоголя не экранизировали ни разу. По слухам — из-за негласной договоренности с братьями-поляками: они обещали не ставить «Огнем и мечом» Генриха Сенкевича, а мы, соответственно, — «Бульбу». После распада соцлагеря запрет был, естественно, снят. В 1999 году вышел польский четырехсерийный телефильм «Огнем и мечом» режиссера Ежи Гоффмана. Нам же понадобилось еще десять лет, чтобы подготовить достойный «ответ Чемберлену». Три года из них ушли на съемки, еще год — на монтаж, затем почти полгода картина лежала на полке, чтобы выйти аккурат к двухсотлетию Гоголя и стать самым масштабным идеологическим киноманифестом «России, поднимающейся с колен». 

Надо сказать, что Бортко удалось восполнить досадную лакуну в истории мирового кино и снять «Тараса Бульбу» как почти что образцовый советский фильм. Если заменить в фонограмме слово «вера» на слово «партия» или «народ» и выбросить пару сцен с голыми сиськами и особо жестоким членовредительством, — вполне можно предположить, что картина сделана где-нибудь в 1939 — 1953-м году. Язык, на котором Бортко обращается к аудитории, — оттуда: мобилизационная риторика, пышный патриотический пафос, простейшие психологические мотивировки, оперная условность и полное отсутствие исторической дистанции между событиями прошлого и политической злобой дня…

В результате мы имеем совершенно изумительное историческое кино. История здесь отражается в зеркале, амальгама коего состоит из целых четырех идеологических слоев:

1) идеология казаков, запечатленная в песнях и думках, которыми Гоголь вдохновлялся при написании первой редакции;

2) наложенная поверх нее во второй редакции Уваровская триада;

3) советская идеология, проникающая в картину через киноязык, и

4) «суверенно-демократическая», заявленная прямым текстом.

Подобное наслоение, безусловно, придает происходящему на экране оттенок легкой шизофрении, но и сообщает определенный интерес — становится видна, так сказать, эволюция «русской идеи».

Бортко, что совершенно естественно, берет за основу редакцию 1842 года. Пафосная речь Бульбы (Богдан Ступка) перед боем вынесена в черно-белый пролог. Тут — самое главное, квинтэссенция: «За что воюем?» Казацкое войско хмуро стоит под дождем, враги со всех сторон подползают по грязи, Бульба в кольчуге напутствует товарищей: «Хочется мне вам сказать, панове, что такое есть наше товарищество», — и так далее, все полторы страницы книжного текста. Ступка произносит эту речь неспешно, проникновенно, с интонациями политрука из советских фильмов, время от времени ударяя себя кулаком в железную грудь. Звучит она вполне современно. Пафос реванша: «В какой у всех была земля наша чести», а стала как «вдовица после крепкого мужа, сирая», — плюс гимн национальной исключительности: никто не умеет так любить, как любит русская душа, и умирать, как русские, тоже никто не умеет, ибо «не хватит у них на то мышиной натуры их».

А дальше уже в цвете распахиваются ворота Тарасова хутора, кадр заливает солнце, Остап (Владимир Вдовиченков) и Андрий (Игорь Петренко) в долгополых бурсацких свитках соскакивают с коней, и следует хрестоматийное: «А поворотись, сынку!» Однако уже в сценах на хуторе заметно, как Бортко намеренно отклоняется от первоисточника. У Гоголя жена Тараса «была жалка, как всякая женщина того удалого века». В фильме же Ада Роговцева — «старушка» довольно решительная: запросто может плеснуть в лицо разошедшемуся мужу ведро воды, и он ей на это слова не скажет.

Мир запорожцев был подчеркнуто мужской мир; крестьянские, родовые связи в нем — демонстративно отринуты. Бортко адресуется к сознанию именно что патриархально-крестьянскому, где род, жена, дети — основа мироздания. Едучи по степи, Бульба вспоминает, как когда-то его жена на телеге родила Андрия, как он любовно окрестил младенца в Днепре и положил на руки старшему сыну. Бульба в фильме — в первую очередь отец. Отец с большой буквы. Не атаман, не отчаянный предводитель казацкой ватаги, не «бич Божий», но глава и хранитель рода. Казалось бы, оправдать при таком раскладе сыноубийство — задача немыслимая. Но авторы как-то справляются, вынужденно при этом кромсая и дописывая текст Гоголя.

Бортко вообще очень смущает воспетый Гоголем «лыцарский» менталитет казаков, и он все время вынужден его «подправлять», но не в сторону современных представлений о гуманизме, а в сторону идеальной патриархальной нормы. И чтобы сделать из своевольного, бешеного Тараса благородного отца и стопроцентно положительного героя, его поступки приходится дополнительно все время «оправдывать».

Вот, например, Тарас, бросив жену и хутор, решает ехать на Сечь. Думаете, просто так, погулять? Не тут-то было. Он вспоминает о страданиях соплеменников в басурманском плену: мелькает черно-белое «видение» — злые татары на фоне Ялтинского дворца бьют по лицу молодую блондинку в рубище. 

Или вот как, например, оправдать сомнительную интригу с переизбранием кошевого? Легко! Бортко придумывает ночную сцену, где сыны Тараса демонстрируют свои боевые умения (в бурсе, видимо, хорошо было поставлено военное дело). Остап что-то там рубит шашкой, а Андрий берет пистолет и вышибает яблоко из рук старого казака Мосия Шило (Михаил Боярский). Шило обижается, говорит: теперь я буду стрелять. Заставляет Андрия водрузить яблоко на голову и начинает изображать из себя Вильгельма Телля. Шило пьян в стельку, дуло ходит у него ходуном. Все затихает. Серия напряженных крупных планов. На лице Тараса — нешуточная тревога за сына. Шило стреляет. Яблоко разлетается. Тарас говорит: тьфу! И идет к кошевому базарить насчет войны. Понятно: он беспокоится, что без дела казаки в Сечи перекалечат друг друга без всякой славы и толка.

Разленившийся, заплывший жиром старый кошевой (Владимир Ильин) возражает: какая война? Со всеми мир. Но Тарас не сдается, подбивает запорожцев писать знаменитое «Письмо турецкому султану» (на экране — картина Репина), а потом говорит, что письмо понарошку, кошевой воевать не велит. Кошевого тут же свергают, выбирают нового, мажут ему голову грязью. Из церкви выходит духовенство с пением «Со святыми упокой…» — то ли в знак того, что новый кошевой умер для прежней жизни, то ли в свете неминуемой грядущей войны запорожцев отпевают заранее…

Тут же кстати является и повод для военного выступления. Точнее, не повод. Причина. Это «лыцарям» для войны нужен повод: руки чешутся, а «лыцарская» честь мирные клятвы просто так нарушать не велит. Крестьянину же, чтобы взять в руки оружие, требуется причина. Что-нибудь типа: «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью». И вот Бортко присылает в Сечь истерзанного Тарасова помощника Товкача, который привозит убитую жену Тараса, завернутую в ковер, и кладет у ног его со словами: «Нет у тебя больше хутора. И полка больше нет. И жены нет».

Некоторые умники тут начинают гнусно хихикать и говорить, что казачий полк — это несколько тысяч сабель. И значит, целое польское войско неизвестно зачем коварно пробралось в степь и вырезало реестровый полк, состоящий на службе у польской короны. Просто геноцид какой-то. Но Бортко снимает кино не для умников, он снимает кино для простых людей, в сознании которых «сожженная хата» автоматически влечет за собою представление о «священной народной войне».

Впрочем, и от повода, упомянутого в повести Гоголя, режиссер не отказывается: все уж одно к одному. Ничтоже сумняшеся он вкладывает в уста прибывшего вместе с Товкачом растерзанного казака (Петр Зайченко) гоголевский текст о бесчин­ствах ляхов, которые — гады! — православные церкви сдали в аренду жидам,  православных людей запрягают в таратайки, а гетмана с полковниками порубили в куски и возят теперь по ярмаркам. Когда злобные ляхи умудрились все это учинить в окрестностях Тарасова хутора (по ощущению, он отбыл из дома дня три назад) — не ясно. Но это не важно. Главное, что война теперь — и за сожженную хату, и за унижения, и за поругание Веры. Война «оправдана». Война неизбежна.

Устроив небольшой еврейский погром (в фильме — довольно невинная забава: ворвались хлопцы в шинок, побили горшки и напились на халяву горилки; единственного попавшегося им еврея Янкеля (Сергей Дрейден), — великодушно защищает от расправы Тарас), казаки выступают на Польшу.

Полуголое воинство в мохнатых шапках движется по степи. В польском фильме «Огнем и мечом», надо сказать, запорожское войско выглядело намного внушительнее. Тысячная массовка, ощерившаяся мушкетами, полуголые гиганты вшестером лупят в гигантские барабаны, плясуны, музыканты и песельники пляшут и поют перед строем, поднимая боевой дух. У поляков запорожцы используют коварную и хитрую тактику, ложными атаками изматывая противника. На штурм крепостей идут, толкая перед собой страшные осадные башни — «Гуляй-города», каждая стоит целого даже не танка, а бронепоезда.