Новый Мир ( № 7 2009) - Новый Мир Новый Мир

Так прощай, налипший на глаза песок;

Так прощай, макома стонущий мотив; 

Так прощай, народ мой, что в труде иссох;

Жизнь, как будто в глину, втоптанная в стих.

((Свободный перевод Сухбата Афлатуни)

Это сильные стихи. «Анор» только приоткрывает русскому читателю современную узбекскую поэзию — эта антология звучит как утверждение: узбекская поэзия есть. Но я надеюсь, что первой антологией дело не ограничится.

± 1

В е р а  П о л о з к о в а.  О л ь г а  П а в о л г а. Фотосинтез. М., «Гаятри/ Livebook », 2008, 112 стр.

Взрослые — это нелюбознательные когда.

Переработанная руда.

Это не я глупа-молода-горда,

Это вы

не даете себе труда.

Назидательность легкая, ну, презрительная ленца.

Это не я напыщенная овца.

Это вас ломает дочитывать

до конца.

Вера Полозкова на год старше моей дочери, значит, и я принадлежу к тем самым «взрослым — нелюбознательным когда».

Стихи Полозковой появились и получили свою долю популярности в Живом Жур­нале. Это нормально и современно. Сегодня у ее журнала больше 10 тысяч френдов.

Пока стихи живут в ЖЖ или на сайте Самиздат — это форма самодеятельности. В них есть определенное обаяние, доверительность частной беседы — что-то вроде песни у костра, когда исполнителю, не владеющему вокалом и знающему три гитарных аккорда, прощается все просто потому, что сидеть у костра и смотреть на огонь рядом с близкими людьми очень приятно. Другое дело, когда этот же певец выходит на сцену: там счет иной, куда более суровый.

Если стихи выбираются из Сети и выходят на бумаге, отношение к ним тоже меняется, и меняется резко — бумага вещь грубая.

В «Фотосинтезе» стихи даны в обратном хронологическом порядке — от по­следнего, датированного 3 сентября 2008 года, и до 2005 года. В 2005 году Вере Полозковой было 19 лет. Три года в таком возрасте — срок большой. Первые стихи в книге, вероятно, сильнее и уж точно длиннее.

Как можно было бы охарактеризовать эту поэзию? Это именно доверительный и необременительный разговор, много позитива, никого здесь не грузят. Много Голливуда — буквально сценарные заготовки, например, «Тара Дьюли» — симпатичный, узнаваемый на сто процентов набросок сценария, таких полно. Вообще, писать по голливудским лекалам — очень легко, но так создается не вторичная даже, а третичная реальность, штамп штампа.

Когда Полозкова говорит, она как будто не чувствует сопротивления материала, по ходу текста все можно поменять — строфику, порядок рифмовки. Полозкова пишет рифмованным акцентным стихом, напоминающим раешник или, скорее, рэп.

Но в некоторых стихах настоящее чувство пробивается, и становится человеку не до Голливуда и прочего глянца:

Он ей привозит из командировок

Какие-нибудь глупости: магнит

С эмблемой, порционный сахар,

Нелепое гостиничное мыльце,

<…>

Она его благодарит, смеется.

Она бы тоже что-нибудь дарила —

Оторванную пуговицу, степлер,

Счета за коммунальные услуги,

Просроченный талончик техосмотра,

Зубную пломбу, тест с одной полоской,

Сто двадцать пятый тест с одной полоской, —

Но это далеко не так забавно.

А больше ничего не остается.

У книги два автора. Второй — автор фотографий st1:personname w:st="on" Ольга /st1:personname Паволга. Ее работу я комментировать не буду.

[22] Маком — часть узбекского народного инструментально-вокального произведения «Шашмаком», состоящего из шести макомов. В широком смысле — мотив, мелодия, лад; в переносном — выходка, проделка. (Примеч. переводчика.)

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

«Тарас Бульба»

Фильм Владимира Бортко «Тарас Бульба» вызвал столь бурный резонанс в нашем отечестве, равно как и в независимой Украине, что я, признаться, несколько удивилась. Казалось бы: ну что для современного российского кинозрителя повесть Гоголя? Сто лет не читанная, покрытая пылью классика, которую детям зачем-то вдалбливают в 6-м классе на уроках литературы. Запорожская Сечь со всеми ее войнами и разборками — седая, допотопная древность, Украина — отрезанный ломоть… Но не тут-то было! Люди кино посмотрели, Гоголя внимательно перечитали, причем обе редакции — 1835 и 1842 года, историю вспомнили, оста­вили по поводу фильма тысячи комментариев в Сети и все со всеми до хрипа переругались.

Виноват в этом, конечно, не Бортко, а Гоголь, создавший такое хитрое зеркало русской жизни, куда в какой год ни загляни — увидишь что-нибудь… изумляющее.

Вот и «Тарас Бульба». На первый взгляд все хрестоматийно просто и ясно. Блистательный патриотический эпос: вольные казаки воюют за веру и справедливость, отец-герой собственноручно карает сына-изменника… Дикий век, дикая воля, могучие страсти. Все залито солнцем или облито сиянием месяца и озарено для контраста грозным светом пожарищ. Все звенит, и поет, и несется, подгоняемое мощным потоком поэтических тропов. Не повесть — песня! Однако, если прислушаться, звучит в этом «красном звоне» какая-то трещинка.

Взять для сравнения «Полтаву» Пушкина. Тут — чистая медь. Пушкин ни минуты не сомневается, что Петр — герой, а Мазепа — обреченный на историческое забвение старый интриган, запутавшийся в собственных жестокости и коварстве. Дело Петра — торжествует. Россия — великая европейская держава, только что победившая «двунадесять языков».

А что дело полковника Бульбы? Его героическая борьба «за Сечь!» кончилась тем, что Сечь была матушкой Екатериной окончательно ликвидирована, и вольная казацкая степь к моменту написания повести превратилась в сонный провинциальный «Миргород». Еще Андрей Белый в книге «Мастерство Гоголя» проницательно заметил, что Тарас Бульба, ссаженный с коня, есть не кто иной, как Иван Никифорович Довгочхун, день и ночь лежащий на перине и кормящий тучным своим телом мух. Его единственная война — с соседом за старое ружье с поломанным замком. И развертывается сия баталия не в чистом поле, а в поветовом суде города Миргорода, куда Иван Никифорович, с трудом протиснувшись в дверь, принес жалобу, которую тут же сожрала бурая вражеская свинья. («Тарас Бульба» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» впервые увидели свет под одной обложкой в сборнике «Миргород».) Да уж, печальный итог многовековой, непримиримой до фанатизма, до истребления собственного потомства борьбы за казацкую независимость. Эпос побежденных.

Во второй редакции повести, где пафосу прибавилось вдвое, где осада города Дубно превратилась чуть-чуть не в осаду Трои и вся эпическая картина была старательно покрыта имперским идеологическим лаком «Православия-Самодержавия-Народности», — трещина сделалась как-то еще заметнее. Риторика и фабула вступают тут уже в разительное противоречие.

Вот фабула. Полковник Бульба с сынами едет на Сечь погулять и покрасоваться. Свергает там старого кошевого, чтобы затеять хоть какую войну. Во время осады Дубно младший сын переходит на сторону ляхов из любви к прекрасной полячке, и старый полковник замысливает во что бы то ни стало покарать изменника. Он добивается того, что половина осаждавших остается под стенами города (вторая уходит в погоню за татарами, разорившими Сечь). Потом, в разгар крово­пролитного боя, бросает командование, чтобы загнать предателя-сына в лес и там собственноручно его пристрелить. Итогом этой вылазки становится пленение сына — Остапа и всего отряда, бывшего с Бульбой. Остапа казнят в Варшаве на глазах у отца. После чего полковник отказывается признать условия мира, заключенного с ляхами, и учиняет жестокий партизанский рейд по тылам противника. Погибает он из-за упрямого нежелания оставить врагам оброненную люльку.   

И вся эта трагическая история самоистребления казацкого рода разворачивается под барабанный бой пространных пафосных речей о святом русском товариществе, войне за правую веру и несокрушимости русской силы. В первой редакции повести слово «русский» используется три раза, и все три раза — безот­но­сительно к казакам. Во второй редакции это слово уже не сходит у них с языка, ибо запорожцы теперь с гордостью осознают себя русскими. Тут тебе и «святая Русская земля», и широкая «русская душа», и даже «русский царь», тень которого встает в финале из тьмы грядущих веков за спиной горящего Бульбы: «Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!» В 1842 году, перерабатывая повесть для Собрания сочинений, Гоголь ощущал себя уже своего рода «российским Гомером», и «Тарас Бульба» сделался у него подобием «Илиады», долженствующей предварять главное творение — одиссею «Мертвых душ». Так что в «Бульбе» великая русская сила дана еще как бы в потенциальном, стихийном и анархическом виде, а 2-й и 3-й тома «Мертвых душ» должны были показать ее