Том 6. Письма 1860-1873 - Федор Тютчев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И я не раз сбирался писать к вам о том Страшном суде, что заживо и при сохранении естественного чина так просто и так последовательно над человеческим обществом совершается. Но как одолеть словом и даже мыслию подобные события? Одно только выскажу при этом случае. Я теперь только понял это библейское выражение: Господь ожесточает сердца строптивых, — этому я каждый день свидетелем. — Казалось, что к событиям таковым, как в Париже, всякий мыслящий человек не может отнестись двояко и что эта страшная поверка на деле известных учений не может не убедить кого бы то ни было. — Оказывается далеко не то: я встречаю здесь людей серьезных — ученых — и даже нравственных, которые нисколько не скрывают своего горячего сочувствия к Парижской Коммуне и видят в ее действиях занимающуюся зарю всемирного возрождения…* Вот над чем можно крепко призадуматься. Не доказывает ли это, что корень нашего мышления не в умозрительной способности человека, а в настроении его сердца. В современном настроении преобладающим аккордом — это принцип личности, доведенный до какого-то болезненного неистовства. — Вот чем мы все заряжены, все без исключения, — и вот откуда идет это повсеместное отрицание Власти, в каком бы то виде ни было. Для личного произвола нет другого зла, кроме Власти, воплощающей какой-либо принцип, стесняющий его, и вот почему блаженны нигилисты, тии бо наследят землю до поры до времени* — и пр. и пр.
Аксаковой А. Ф., 17 июля 1871*
208. А. Ф. АКСАКОВОЙ 17 июля 1871 г. ПетербургPétersbourg. Ce 17 juillet
Non, ma fille, je ne saurai entièrement m’associer à la singulière oraison funèbre que vous avez consacrée à la mémoire du pauvre Сушков, et sa disparition me rend tout triste*. Il touche par tant de souvenirs à une si longue période de ma vie, et qui est la dernière, — depuis le temps où il impatientait ta mère, jusqu’aux dernières irritations de mon pauvre frère contre lui, — que je ne saurai être insensible au vide qu’il me laisse… Je ne lui ai jamais su mauvais gré de sa pétulance de vieil enfant, et maintenant qu’elle est plus que tempérée par l’accident de sa mort, elle ne fait qu’aviver dans mon souvenir tout ce long passé de ma vie, auquel il se rattache. — Paix à sa mémoire et à tout ce passé.
Le moment présent, par contre, m’angoisse bien péniblement. Les lettres que ma femme m’écrit de Lipezk*, son découragement, son désespoir à propos de la santé de Marie, qui — à ce qu’elle dit — s’étiole de plus en plus, tes propres impressions à toi au sujet de ce pauvre Jean, dont la mine t’a consternée, — tout cela, assurément, est bien fait, pour me remplir l’âme de tristesse et d’inquiétude… Hier j’ai écrit à ma femme, pour la supplier de persévérer dans la cure du кумыс, de la faire aussi complète que possible, et puis — une fois rentrées à Ovstoug où je compte aller les rejoindre le mois prochain — nous déciderions, en vue du résultat obtenu, ce qu’il y aurait à faire pour cet hiver… Mais je prévois, que s’il s’agissait d’aller le passer hors du pays, l’opiniâtre résistance qu’y ferait Marie, à moins qu’elle ne se reconnaisse, elle-même, assez malade, pour que le sentiment de sa conservation ne finît par prendre le dessus. Quant à Jean, il se déciderait plus volontiers, je suppose, à une expatriation de quelques mois, et je voudrais bien lui demander — si je savais où lui adresser mes lettres — s’il n’aimerait pas que je fisse dès à présent quelques démarches, en vue de lui obtenir un congé pour cet hiver.
Hélas, ce qu’il y a de plus difficile au monde, pour certaines natures surtout, c’est de prendre des résolutions en temps utile — c’est de rompre, dans le moment donné, résolument, le cercle magique des indécisions d’esprit et des défaillances de volonté.
La première partie du procès vient de finir*, et pour qui en a suivi les détails — comme moi, par ex<emple>, qui ai assisté à toutes les séances — la sentence rendue doit paraître équitable. — J’ai été vraiment émerveillé du talent de quelques-uns des avocats dont j’étais loin de me douter, tels, p<a>r ex<emple>, que le P<rinc>e Ouroussoff et Spassovitch. C’est étonnant, vraiment, combien ces nouvelles institutions judiciaires se sont vite acclimatées chez nous*. Là est le germe puissant d’une Russie nouvelle, et la meilleure garantie de son avenir. — Quant au fond du procès, il remue un monde de pensées et de sentiments pénibles. Le mal est présent, mais où est le remède? Que peut contre ces convictions fourvoyées, mais ardentes, un pouvoir sans conviction aucune? En un mot, contre ce matérialisme révolutionnaire tout ce plat matérialisme gouvernemental?.. that is the question*, etc. etc.
ПереводПетербург. 17 июля
Нет, дочь моя, я не могу вполне присоединиться к необычному надгробному слову, которое ты посвятила памяти бедного Сушкова, и его уход очень меня печалит*. Он связан столькими воспоминаниями с таким долгим периодом моей жизни, уже минувшим, — начиная с того времени, когда он выводил из терпения твою мать, и до последних вспышек раздражения против него моего бедного брата, — что я не могу не чувствовать пустоты, которую он мне после себя оставляет… Я никогда не сердился на его запальчивость старого ребенка, и теперь, когда эта запальчивость более чем обуздана смертью, она только воскрешает в моей памяти все мое долгое прошлое, которому он принадлежит. — Мир его памяти и всему этому прошлому.
Зато настоящее мучительно меня беспокоит. Письма, которые моя жена пишет мне из Липецка*, ее уныние и отчаяние по поводу здоровья Мари, чахнущей — по ее словам — все более и более, твои собственные впечатления в связи с поразившим тебя видом бедного Вани — всего этого, конечно, более чем достаточно, чтобы переполнить мою душу грустью и тревогой… Вчера я написал жене, умоляя ее непременно продолжать лечение кумысом и по возможности довести его до конца, а затем — по их возвращении в Овстуг, где я рассчитываю с ними свидеться в будущем месяце, — мы решим, в зависимости от достигнутого результата, что предпринять зимой… Но если явится надобность уехать за границу, я предвижу упорное сопротивление со стороны Мари, разве только она сама признает себя достаточно больной, чтобы чувство самосохранения одержало верх. Что касается Вани, то предполагаю, что он более охотно согласится на несколько месяцев расстаться с родиной, и я теперь же спросил бы его, — если бы знал, куда ему писать, — не хочет ли он, чтобы я, не мешкая, предпринял кое-какие шаги, дабы выхлопотать для него отпуск на зиму.
Увы, самое трудное, особенно для некоторых натур, это вовремя принять решение — смело разорвать в нужный момент магический круг колебаний рассудка и слабости воли.
Первая часть процесса только что кончилась*, и тому, кто внимательно следил за его ходом, — как я, например, посещавший все заседания, — вынесенный приговор должен казаться справедливым. — Я был поистине восхищен талантом некоторых адвокатов, о которых раньше слыхом не слыхивал, например, князя Урусова и Спасовича. Право, поразительно, как быстро прижились у нас эти новые судебные институты*. Вот где могучий зародыш новой России и лучшее ручательство ее будущности. — Что касается самой сути процесса, то она пробуждает целый рой тяжелых мыслей и чувств. Болезнь налицо, но где же лекарство? Что может противопоставить этим ошибочным, но пылким убеждениям власть, лишенная всякого убеждения? Одним словом, что может противопоставить революционному материализму весь этот пошлый правительственный материализм?.. that is the question[65]*, и т. д. и т. д.
Тютчевой Е. Ф., 7 сентября 1871*
209. Е. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 7 сентября 1871 г. ПетербургPétersbourg. Ce mardi. 7 sep<tem>bre
Non, ma fille, vous avez tort de m’accuser d’un manque de bonne volonté épistolaire, car j’étais bien décidé à vous écrire aujourd’hui, — même avant d’avoir reçu votre dernière lettre qui m’est parvenue hier… Je t’en remercie, ainsi que de la note, qui l’accompagne, que je vais utiliser de ce pas, si bien que tu ne tarderas pas à recevoir une grosse lettre, chargée à ton adresse, qui contiendra et la procuration pour Miloutine*, et les valeurs que j’envoie à Anna. Comme ces valeurs dépassent de cinq cents roubles la somme qu’Anna m’avait demandée, c’est sur cet argent que je prierai Anna de te rembourser les cinquante roubles que tu m’avais prêtés.
Je plains bien cette pauvre Anna d’être obligée de prolonger outre mesure sa villégiature de Спасское* et pense avec une satisfaction sympathique au confort dont vous êtes entourées dans la maison Miloutine, et qui vous est si nécessaire à toutes les deux, ta tante et toi. En Russie les choses, qui ont rapport au climat, sont arrangées de telle sorte que l’hiver apparaît toujours comme un port qui accueille, pour les abriter, tous les naufragés de l’été… Aussi, quand on y est, ce n’est pas sans une appréhension pénible que l’on pense à tout ceux qui sont encore en mer, et qu’on voudrait déjà voir rentrés…
En me parlant de Jean, tu ne me dis pas, s’il a été mis en possession de la lettre que je lui avais adressée par ton intermédiaire, et dont le contenu n’était pas sans quelque importance. Aussi suis-je étonné qu’il n’ait pas répondu jusqu’à présent à cette lettre…
Ici, comme chez vous, je suppose, le temps est encore assez beau. La belle saison s’éloigne à reculons et comme n’osant pas nous tourner décidément le dos — comme cela se pratiquait à de certaines Cours autrefois, comme à la Cour de Sardaigne, p<ar> ex<emple>, où je me vois encore me retirant à reculons devant la Reine d’alors, jusqu’à ce que, parvenu jusqu’à la moitié de la salle qui était très spacieuse, j’eusse perdu toute conviction, et que pour la ressaisir je me fusse décidé à tourner bravement le dos à la Reine*.
La ville est encore assez déserte. — Il y a du monde à Tsarskoïé où j’ai été l’autre jour. La pauvre Mad<ame> Karamzine s’y mourait. Elle doit être morte à l’heure qu’il est…* Ce n’aura pas été sans peine…
J’ai été tout ce temps-ci occupé conjointement avec le Brochet à nettoyer ce que maman appelle, avec quelque exagération, les écuries d’Augias…* En ce moment c’est presqu’aussi propre que la rue où il faudrait se résigner à loger, si on désertait la susdite écurie.
Bonjour, ma fille chérie. Embrasse ta tante, et que Dieu v<ou>s garde toutes les deux…
ПереводПетербург. Вторник. 7 сентября
Нет, дочь моя, ты несправедливо упрекаешь меня в эпистолярной лености, ибо я твердо решил написать тебе сегодня, — даже не получив еще твоего последнего письма, прибывшего вчера… Благодарю тебя за него, а также за приложенную к нему записку, которую я не замедлю использовать, так что скоро ты получишь на свой адрес ценный пакет с доверенностью для Милютина* и с облигациями для Анны. Поскольку эти облигации на пятьсот рублей перекрывают собою сумму, которую попросила у меня Анна, я поручу ей вернуть тебе из этих денег пятьдесят рублей, что ты мне ссудила.
