Том 6. Письма 1860-1873 - Федор Тютчев

Rien de certain jusqu’à présent au sujet de l’Impératrice. On croit généralement ici qu’elle ne retournera pas pour l’hiver à Pétersb<ourg>, mais on n’a pas des conjectures sur tout le reste. Quant à l’Empereur, il est toujours attendu pour le 10 octobre à Tsarskoïé. — Une lettre de Daria à son frère Ch<arles> Péterson lui apprend que le 14/26 de ce mois elle avait reçu les ordres de l’Impératrice et qu’elle allait se mettre en route*.

Voici mon bulletin. Il me semble qu’il est suffisamment riche de faits et de renseignements. Je n’ai plus rien à y ajouter. Le temps, grâce aux gelées du matin, est clair et beau dans le genre froid. Ma santé n’est pas mauvaise. J’embrasse Marie. T. T.

Перевод

Петербург. Понедельник. 22 сентября <18>69

В своем последнем письме ты просишь сообщать тебе больше подробностей, касающихся моего существования. Изволь. Приезжаю вчера вечером домой и узнаю о грандиозном скандале, учиненном злосчастным Иовом. Возвратившись пьяным якобы с кладбища Новодевичьего монастыря, он поругался с привезшим его извозчиком и вместо того, чтобы расплатиться с ним деньгами, вознаградил его двумя увесистыми затрещинами. Потом — страшно сказать — он набросился на бедного Щуку и отделал его так же, как извозчика. Тут привели полицию и разбуянившегося Иова забрали в участок. — Двор Армянской церкви, ставший невольным свидетелем всех этих бесчинств, единодушно негодует, и меня настоятельно просят немедленно отказать от места этому возмутителю общественного спокойствия, что я, разумеется, сам расположен сделать. — Сейчас он в участке, где его по моей просьбе продержат двое суток. Я заглянул к Диме, чтобы доложить ему о случившемся и взять с него обещание, что он поддержит меня своим присутствием, когда дело дойдет до сдачи ключей, ведь я понятия не имею, какие вещи ты передала на хранение этому негодяю, да и опасливый Щука, дабы не брать на себя ответственности, хотел бы иметь возможность спрятаться за Димину спину. Вот уж поистине глупая история, а при гадком и лживом характере этого субъекта нет ни малейшей уверенности, что у нее не будет какого-нибудь скверного продолжения*. Во всяком случае, Щука этого боится…

Позавчера, в субботу, я поехал обедать к Вяземским. Но поскольку то был день рождения их внучки, юной графини Шереметевой, я по их приглашению отправился вместе с ними праздновать двадцатилетие молодой особы. Она необычайно мила, муж ее тоже, а вместе они — очаровательная пара… Есть же счастливые браки… Вернувшись на другой день в город, я нашел там принесенную в мое отсутствие телеграмму от Аксакова, которой он извещает меня, что не заедет в Петербург и рассчитывает перевезти свою мать вместе с погребальным кортежем по орловской железной дороге*. Таким образом, он проедет мимо вас…

Об императрице до сих пор ничего толком не известно… Здесь склоняются к тому, что она не вернется на зиму в Петербург, но относительно всего прочего догадок не строят. Что до государя, то его по-прежнему ждут к 10 октября в Царском. — Дарья в письме к своему брату Карлу Петерсону сообщает, что 14/26 сего месяца получила распоряжение императрицы и собирается в дорогу*.

Вот мой отчет. Мне кажется, он достаточно уснащен фактами и всяческими сведениями. Мне больше нечего добавить. Погода, благодаря утренним заморозкам, стоит студено ясная и погожая. Чувствую я себя сносно. Обнимаю Мари.

Ф. Т.

Похвисневу М. Н., 25 декабря 1869*

197. М. Н. ПОХВИСНЕВУ 25 декабря 1869 г. Петербург

Прежде всего позвольте мне, почтеннейший Михайло Николаевич, поздравить вас с нынешним великим праздником и потом от души поблагодарить вас за ваше милое, доброе участие в моих немощах и страданиях. Очень сожалею, что в самом начале моей болезни я не мог воспользоваться посещением вашим. Надеюсь, что дней через несколько в состоянии буду сам явиться к вам с моею благодарностью.

Много утешили вы меня надеждою, что на этот раз чиновники Комитета ин<остранной> ценз<уры> будут, как говорится, взысканы монаршею милостию. Это для меня более чем личное одолжение, и мне особенно приятно к вам отнести, почтеннейший Михайло Николаевич, первое заявление моей признательности по этому случаю.

Не удостоится ли если не милостей, так помилованья и русская печать, которая, в сложности, не худо, право, служит русскому делу? Не следует упускать из виду, что настают такие времена, что Россия со дня на день может быть призвана к необычайным усилиям — невозможным без подъема всех ее нравственных сил, — а что гнет над печатью (хотя, благодаря вам, менее ощутительный с некоторых пор) нимало не содействует этому нравственному подъему.

Примите, прошу вас, милостивый государь Михайло Николаевич, сочувственное заявление моего искреннего и глубокого к вам уважения и совершенной преданности.

Ф. Тютчев

Аксаковой А. Ф., 3 апреля 1870*

198. А. Ф. АКСАКОВОЙ 3 апреля 1870 г. Петербург

St-P<étersbourg>. Ce 3 avril 1870

Et moi aussi, ma fille chérie, si j’ai gardé le silence si longtemps, c’est que je n’avais rien d’intéressant à dire, rien même d’aussi piquant que ton rêve qui même dans un récit m’a frappé par son relief. — Quelle chose mystérieuse que le rêve, comparée à la platitude obligée de la réalité, quelqu’elle soit… Et voilà pourquoi il me semble que nulle part on ne vit plus en plein dans la réalité que précisément ici… Si c’est par hasard de l’histoire, ce que nous faisons là, c’est bien certainement à notre insu.

Et cependant, c’est de l’histoire, seulement le procédé est le même qu’aux gobelins où l’ouvrier ne voit que l’envers du tissu, sur lequel il travaille.

Avant hier nous avons eu au théâtre les tableaux slaves*, devant un public fort nombreux et faisant preuve de plus de bonne volonté encore que d’intelligence… Tous les Grands-Ducs y étaient — etc. etc. Il est incontestable, qu’en se reportant à quinze ans en arrière, on ne se trouve amené à conclure que l’idée a marché… E pur si muove*, bien qu’à de certains moments ce mouvement ne soit guères plus sensible que celui de la Terre…

Ici, dernièrement, à propos de la nomination du P<rinc>e Obolensky*, un autre nom a été prononcé, et on n’en a pas été trop effarouché. Par contre, l’irritation, si non l’alarme, a été très vive dans une certaine clique…

L’autre jour, dans une discussion quasi officielle, que j’ai eu à soutenir au sujet de la presse, on est venu, et cela de la part d’un représentant de l’autorité, reproduire cette assertion qui a la valeur d’une axiome pour certaines gens — à savoir qu’une presse libre est impossible avec l’autocratie, à quoi j’ai répondu que rien n’est moins irréconciliable là, où l’autocratie n’appartient qu’au souverain, mais qu’en effet la presse, pas plus qu’autre chose, n’est possible là, où chaque чиновник se sent autocrate. Toute la question est là… Mais pour reconnaître qu’il en est ainsi, il faudrait que l’autocrate à son tour ne se sente pas чиновник.

Mais pardon, ma fille, toute cette logomachie doit vous paraître nauséabonde, comme elle l’est en effet, je vais donc, pour varier, vous parler de quelque chose d’autre, de moi par ex<emple>, c’est-à-d<ire> de ma santé, vieille et misérable loque qu’il s’agirait de rafistoler, mais c’est là, précisément, où toute conviction me fait défaut, et voilà pourquoi je flotte jusqu’à présent dans l’irrésolution la plus grande sur ce que je ferai l’été prochain. Je n’ai, pour le moment, d’arrêté que l’intention de venir le mois prochain vous voir à Moscou. Tous ces programmes, qui se renouvellent chaque année pour les vivants, font un si singulier effet, quand on vient à les retrouver dans la correspondance de ceux qui ne sont plus… et c’est ainsi que je considère, tout naturellement, mes programmes à moi. Dieu v<ou>s garde.

Перевод

С.-Петербург. 3 апреля 1870

Я тоже, моя милая дочь, так долго отмалчивался лишь потому, что не мог сообщить ничего интересного, даже ничего настолько же любопытного, как твой сон, который и в пересказе поразил меня своей красочностью. — Что за волшебная вещь сон в сравнении с неизбежной блеклостью реальности, какова бы она ни была… И вот почему мне кажется, что никто не погряз в реальности больше, чем мы здесь… Если мы случайно делаем что-нибудь для истории, то уж, конечно, бессознательно.

Однако история все-таки творится, только творится она тем же способом, каким ткутся гобелены, когда мастер видит лишь изнанку ткани, над которой работает.

Третьего дня в театре представлялись славянские живые картины*, собравшие множество зрителей, выказавших больше сочувствия, нежели понимания. Присутствовали все великие князья — и проч. и проч. Переносясь воспоминаниями на пятнадцать лет назад, приходишь к неоспоримому выводу, что в сознании совершается поворот… E pur si muove[63]*, хотя в иные минуты это вращение ощутимо не более, чем вращение Земли…

Недавно здесь в связи с назначением князя Оболенского* всплыло другое имя, и его не слишком испугались. Зато известная клика сильно озлилась, если не всполошилась…

Намедни в почти официальном споре, который мне пришлось выдержать по поводу печати, было повторено, и не кем-либо, а представителем власти, утверждение, принимаемое некоторыми за аксиому, — а именно, что свободная печать невозможна при самодержавии, с чем я не согласился, заявив, что нет вещей менее несовместных там, где самодержавная власть является прерогативой государя, но что печать, как и все остальное, действительно невозможна там, где каждый чиновник чувствует себя самодержцем. Вот в чем штука… Впрочем, чтобы это было признано, и самодержец, в свою очередь, не должен чувствовать себя чиновником.

Прости, дочь моя, это словоблудие должно казаться тебе тошнотворным, каковым оно и впрямь является, так что для разнообразия поговорю о другом, о себе, например, то есть о своем здоровье, ветхом и жалком отрепье, латанием коего меня уговаривают заняться, а как раз в этом мне сильно недостает убежденности, и вот почему я до сих пор пребываю в совершенной нерешительности относительно того, что мне предпринять будущим летом. В данную минуту у меня окончательно созрело лишь одно намерение съездить к вам в Москву в следующем месяце. Все эти планы, ежегодно возникающие у живых, производят ужасно странное впечатление, когда их встречаешь в переписке тех, кого уже нет… и именно так я вполне естественно воспринимаю свои собственные планы.