Том 6. Письма 1860-1873 - Федор Тютчев

Voilà d’abord l’armée française, qui a toujours été considérée comme quelque chose de hors ligne et de supérieur, qui ne resiste pas mieux que des Autrichiens* à l’ascendant des armées <prussiennes>.[64] Voilà l’invasion retournée, le sol de la France envahi, la capitale, Paris, déclaré en état de siège, la patrie déclarée en danger et l’Impératrice Eugénie s’offrant, comme une seconde Jeanne d’Arc, en crinoline, à prendre en mains le salut de la France*. C’est ce mélange du grotesque, se mêlant aux événements les plus tragiques, qui a toujours été l’indice des grandes choses, des destinées qui s’achèvent.

Grâce à je ne sais quelle reproduction plagiaire de ce Second Empire napoléonien relativement au Premier, on peut préciser, par une sorte de formule historique, la phase où celui-ci vient d’entrer, ce sont les Cent Jours de Napoléon III*. Or qui a présent à l’esprit l’ignoble détail de cette époque lit comme dans un libretto tout ce qui va se passer à présent: la lutte des partis à outrance et les lâchetés de l’intérêt sordidement personnel… Puissé-je me tromper dans mes prévisions. Car la chute de la France, toute méritée qu’elle puisse être par cette profonde et intime corruption du sens moral, serait néanmoins un immence désastre à tous les points de vue et surtout au point de vue de notre avenir à nous… Car autant l’antagonisme des forces, qui constituent l’Europe occidentale, est une condition essentielle de cet avenir, autant la prépondérance définitive de l’une d’elles sur l’autre serait une terrible pierre d’achoppement sur la route ouverte devant nous, et plus que toute chose au monde — l’accomplissement, devenu imminent, de l’unité allemande, de ce réveil du légendaire Frédéric Barberousse que nous allons voir, en chair et en os, sortir*. — Ce serait là un grand et beau spectacle, je dois en convenir, mais je serais déséspéré d’en être le spectateur…* Et quand on pense que c’est cet histrion, qui s’appelle N<apoléon> III, qui aura aidé à la mise en scène de ce grand spectacle. C’est ainsi qu’il aura été le restaurateur d’un Empire, pas du sien précisément, mais d’un Empire ennemi. Et ce mois ne s’achevera pas sans que toutes ces questions ne soient décidées. Encore une fois, c’est un rêve…

En attendant j’ai commencé les bains, et cette cure, à ce qu’il me paraît, me fera du bien… Mille tendres amitiés à Aksakoff. Ah que n’est-il ici…

Au revoir, à bientôt, ma fille chérie. Je suis vraiment quelque peu honteux pour toi de tout ce radotage de ton père. Dieu v<ou>s garde.

Тёплиц. 31 июля/12 августа

То, что творится перед нашими глазами, уже не действительность. Это как бы сценическое представление грандиозной драмы, задуманной и поставленной по всем правилам искусства. Все так ясно, так хорошо обосновано, так последовательно. Кажется, будто читаешь на афише какое-нибудь знакомое название: «Наказанный плут» или нечто в этом роде… С другой стороны, никакому человеческому уму не охватить всей перспективы совершающихся событий.

Война началась ровно восемь дней назад, и вот уже судьба Франции поставлена в зависимость от исхода одного сражения, которое, быть может, разыгрывается в настоящую минуту. И дело идет не о чем ином, как о падении, явном и очевидном падении страны, общества, целого мира, каковым является Франция*. Это похоже на сон.

Прежде всего, французская армия, всегда почитавшаяся чем-то из ряда вон выходящим и совершенным, не лучше австрийцев* сопротивляется превосходству <прусских> армий. Происходит нашествие наоборот, французская земля заполонена врагами, столица, Париж, на осадном положении, объявлено, что отчизна в опасности, и императрица Евгения, подобно второй Жанне д’Арк в кринолине, берет на себя спасение Франции*. Эта примесь смешного к самому что ни на есть трагическому всегда была приметой великих поворотов и рушащихся судеб.

Благодаря тому, что Вторая наполеоновская империя представляет собой как бы подделку под Первую, можно точной исторической формулой определить фазис, в какой она вступила: это Сто дней Наполеона III*. Поэтому каждый, у кого в памяти сохранились гнусные подробности той эпохи, читает как бы по либретто все, что должно произойти теперь: борьба партий не на живот, а на смерть и подлое предпочтение низких выгод… Хорошо, если б я ошибался в своих предвидениях. Ведь падение Франции, сколь ни заслужено оно глубоким внутренним разложением нравственного чувства, было бы тем не менее огромным бедствием со всех точек зрения, особливо же с точки зрения нашей собственной будущности… Ибо насколько соперничество сил, образующих Западную Европу, составляет главнейшее условие этой будущности, настолько же окончательный перевес одной из них над другой явится страшным камнем преткновения на открывшемся перед нами пути, и пуще всего на свете — неминуемое объединение Германии, это пробуждение легендарного Фридриха Барбароссы, которого мы увидим живьем выходящим из его пещеры*. — Сцена величественная и прекрасная, должен с этим согласиться, но я был бы в отчаянии, если бы мне пришлось стать ее зрителем…* И подумать только, что постановке этого великолепного спектакля способствовал скоморох, именующийся Наполеоном III. В результате он окажется восстановителем империи, но только не своей, а империи вражеской. Не пройдет и месяца, как все эти вопросы будут решены. Повторяю, это сон…

Пока что я начал брать ванны, и это лечение, по-видимому, принесет пользу. Сердечный привет Аксакову. Ах, если бы он был здесь…

До скорого свидания, моя милая дочь. Право, мне немного совестно, что у тебя такой болтливый отец. Да хранит вас Бог.

Аксаковой А. Ф., 19 октября 1870*

Pétersbourg. Ce 19 octobre

N’est-ce pas aujourd’hui la fête de ton mari, comme c’était celle de mon père, et comme c’est celle de Jean. Si en effet il avait le bonheur d’avoir pour patron Jean de Rilsk — Иоанна Рыльского* (localité qui m’est inconnue), je te charge, ma fille, de lui faire mes compliments.

Hier j’ai reçu ta lettre et j’approuve entièrement les arrangements qui ont été faits. Je suis bien aise que tu trouves l’enfant sympathique*. Maintenant que Dieu daigne accorder sa bénédiction à ce qui a été fait et je m’en irai de ce monde avec une épine de moins dans la conscience. Ce qui m’a particulièrement fait plaisir, c’est ton procédé vis-à-vis de ma femme. Ceci est franc, loyal et tout à fait dans ton caractère. Quant à la lettre par laquelle elle t’a répondu, je la lis d’ici.

J’ai eu hier de ses nouvelles. — Elle m’annonce que c’est demain qu’elles quittent Ovstoug*. Elle m’annonce aussi la bonne fortune, arrivée à une des sœurs du pauvre Birileff, qui se trouve avoir, au dernier tirage, gagné le gros lot des deux cents mille roubles. Elle est mère de quatre enfants…

Je t’ai parlé, je crois, dans mes précédentes lettres du nouveau président du grand Comité de l’Administration de la Presse?* Eh bien il se trouve qu’il n’est pas du tout l’homme qu’on a dit, — qu’il est même très porté en faveur de la presse nationale. Ceci m’a fait venir l’idée qu’il pourrait bien se montrer disposé plutôt à favoriser qu’à contrarier le rétablissement de la Москва. Il ne s’agirait que de s’assurer d’une influence amie en tout haut lieu, pour travailler dans le même sens. J’ai songé au Chancelier qui est encore à Tsarskoïé, mais qui ne tardera pas à rentrer en ville, l’Empereur devant, à ce qu’on dit, partir jeudi prochain pour Moscou. Il y aurait bien encore une autre voie — que je t’indiquerai plus tard. Jamais la réapparition de la Москва* n’aurait été plus opportune que dans ce moment-ci, en vue de ce qui commence et de ce qui finit*. Le terrible avertissement de la France, succombant si honteusement dans la plénitude apparente de ses forces, — cet avertissement, faute d’un commentaire suffisamment énergique, n’est pas assez compris, hélas. — Il y a chez nous une contradiction qui mérite d’être relevée. Toutes les sympathies dans un certain milieu sont pour la Prusse* — et cependant dans cette même sphère c’est le régime napoléonien qui était le grand objet d’émulation, l’idéal de nos grands hommes d’état…*

Mille tendresses à mon frère et qu’il me fasse donner de ses nouvelles.

T. T.

Петербург. 19 октября

Не сегодня ли именины твоего мужа, поскольку в этот день был именинником мой отец, а теперь именинник Ваня? Если в самом деле он имеет счастье считать своим покровителем Иоанна Рыльского* (местность мне незнакомая), поручаю тебе, дочь моя, передать ему мои поздравления.

Вчера я получил от тебя письмо и полностью одобряю все, что было предпринято. Я очень доволен тем, что ребенок пришелся тебе по душе*. Да благословит ныне Господь это дело, и я покину сей мир с чуть-чуть более легким сердцем. Особенно порадовало меня то, как ты повела себя по отношению к моей жене. Это честно, тактично и совершенно в твоем характере. Что касается ее ответного письма, я словно бы читаю его своими глазами.

Вчера я получил от нее письмо. — Она сообщает мне, что завтра они покидают Овстуг*. Она пишет мне также о неожиданном счастье, выпавшем на долю одной из сестер бедняги Бирилева, которой в последнем розыгрыше лотереи достался главный выигрыш в двести тысяч рублей. Она — мать четверых детей…

Я, думается, писал тебе в моих предыдущих письмах о новом председателе Совета Главного управления по делам печати?* Так вот, оказывается, он совсем не таков, как о нем говорили, — он даже очень расположен к патриотической печати. Это навело меня на мысль, что, быть может, он скорее будет настроен способствовать восстановлению «Москвы», нежели препятствовать ему. Следует только заручиться поддержкой дружественных сил в высших сферах и действовать в одном направлении. Я подумал о канцлере, он пока еще в Царском, но не замедлит вернуться в город, поскольку государь, как говорят, едет в Москву в будущий четверг. Есть, по-видимому, еще и другой путь — я укажу тебе его позже. Вероятно, никогда возобновление «Москвы»* не было так своевременно, как сейчас, принимая во внимание то, что начинается, а также то, что идет к концу*. Ужасное предостережение в лице Франции, потерпевшей столь постыдное поражение, несмотря на видимое ее могущество, — это предостережение, за отсутствием достаточно убедительного разъяснения, увы, не вполне понято. — Нам присуще одно противоречие, которое стоит отметить. В известном кругу все симпатии находятся на стороне Пруссии*, и, однако, в этой же самой сфере главным предметом подражания был наполеоновский режим, идеал наших великих государственных мужей…*