Жизнь Антона Чехова - Дональд Рейфилд

Потапенко, прихватив с собой Сергеенко, заявился в Мелихово без приглашения 1 августа. Антон чуть не взвыл: он помнил свою первую встречу с ним в 1889 году и то, как наградил его прозвищем «бог скуки». Однако на этот раз удручающую тоску у Антона вызвал Петр Сергеенко со своими настойчивыми приглашениями совершить паломничество ко Льву Толстому. Антон как мог сопротивлялся и даже не раз скрывался от Сергеенко, узнав, что он уже условился о встрече с писателем. К Толстому Чехов хотел попасть без сопровождающих.

С августа в Мелихове зарядили дожди, и посеянные Чеховыми хлеба вымокли и полегли. У Антона на участке умерло несколько больных. Лишь гостивший у Чеховых Потапенко, вопреки опасениям Антона, растормошил его, сразу окунувшись в мелиховскую жизнь, включая грязный пруд. Об этом Чехов писал Суворину: «Выражение „бог скуки“ беру назад. Одесское впечатление обмануло меня. Не говоря уж об остальном прочем, Потапенко очень мило поет и играет на скрипке. Мне с ним было очень нескучно, независимо от скрипки и романсов». Потапенко, прежде бывший для Антона «одесской вороной», превратился в «московского орла» и в считанные дни стал для него таким же близким собеседником и другом, что и Суворин. Попав под обаяние Антона, Игнатий с уважением отнесся к тому, что скрывалось в тайниках его души: «Несмотря на присутствие в доме старших родных, главой его был Антон Павлович. Во всем господствовали его вкусы, все делалось так, чтобы ему нравилось. К матери он относился с нежностью, отцу же оказывал лишь сыновнее почтение <…> Предоставляя ему все, что нужно для обстановки спокойной старости, он помнил его былой деспотизм в те времена, когда в Таганроге главой семьи и кормильцем еще был он. <…> И не только того не мог простить Антон Павлович отцу, что он сек его, <…> но и того, что <…> он омрачил его детство и вызвал в душе его протест против деспотического навязывания веры, лишил его этой веры»[272].

При всех своих безрадостных воспоминаниях о церковных службах в Таганроге Антон не отказался спеть за компанию с Потапенко – «правда, не романсы, а церковные песнопения. <…> У него был довольно звучный басок. Он отлично знал церковную службу и любил составлять домашний импровизированный хор». Как и в прошлый раз, в истории с Левитаном, Лика Мизинова использовала Потапенко, чтобы обратить на себя внимание Антона. Под аккомпанемент Игнатия, игравшего на скрипке, она исполнила серенаду «Валахская легенда» итальянского композитора Брага. Так родился лейтмотив «Черного монаха» и окончательно определилась его форма – по словам Шостаковича, этот рассказ имеет совершенную сонатную форму. «Валахская легенда» сблизила Потапенко и Лику, и в новом дуэте зазвучали тревожные мотивы.

В то лето Потапенко счастливо разрешил многие Антоновы проблемы. Он заставил суворинских бухгалтеров разобраться с его долгами, и оказалось, что это не Антон должен Суворину 3482 рубля, а контора задолжала ему 2000 рублей – теперь Антон мог оставить идею о продаже Суворину на десять лет прав на свои рассказы[273]. Потапенко гордился своим талантом выбивать из издателей авансы. (Он содержал в Париже вторую жену, а в Крым слал деньги первой.) Благодаря несокрушимому оптимизму ему все всегда удавалось, а возникающие трудности превращались в повод для веселья. Рядом с Игнатием геморрой, кашель и дурное настроение Антона, столь обеспокоившие брата Александра, куда-то исчезли.

Вернувшись из Европы в Петербург, Суворин 30 июля написал стихотворение, отразившее мрак и безысходность его душевного состояния:

…Я слышу, как мухи жужжатВ моей голове постоянно,Я чую, как ползают мухиПо моей мозговой оболочке.<…>Не мухи сидят в голове, —Хирург отвечает с усмешкой, —А старость пришла, и твой мозгПоедает она беспрерывноИ воду в него подливает.

В письме к Антону он описал свои многочисленные симптомы. Тот убедил его, что это не болезнь, а излишняя мнительность, и в конце августа Суворин снова подался на Запад.

Глава 40

Счастливый Авелан

октябрь – декабрь 1893 года

В Москву Чехов смог выбраться лишь в конце октября. До этого он совершал однодневные поездки в Серпухов на заседания санитарного совета или для встречи с Ольгой Кундасовой. После визита Потапенко настроение у него поднялось, даже при том, что урожай в Мелихове пострадал от непогоды. В усадьбе выкопали новый колодец, в новом пруду умножалась рыба, а в огороде зрели дыни. «Русская мысль» начала печатать «Остров Сахалин» (отдельной книгой он будет опубликован позже). Несмотря на сдержаннее отзывы о ее литературных достоинствах, книга принесла Чехову славу; теперь он, как и Лев Толстой, был признан совестью нации.

Большого желания посетить Петербург Антон не испытывал – в следующий раз он появится там чуть ли не через два года. Суворин был за границей и проводил время с Золя и Доде – писателями, чьи книги он издавал в России. Александр, возможно в наказание за откровенность, отошел на задний план. После сближения с Потапенко Антону захотелось обновить круг друзей. Известие из Парижа о смерти Плещеева не вызвало у него сильного душевного волнения. Иные из чеховских подруг заметили в Антоне перемену и предпочли отойти в сторону. Ольга Кундасова писала Антону: «Мне думается, что Вам не мешает побыть в одиночестве» (25 сентября); «И хочется, и не хочется ехать к Вам. Живешь больше иллюзиями и чувствуешь себя еще хуже, когда они улетучиваются. Сохранится ли моя иллюзия при посещении Мелихова? Будьте живы-здоровы. Преданная Вам душой Кундасова» (17 ноября). И Кундасова, и Суворин понимали, что их сближает не только любовь к Антону, но и неотвязная душевная болезнь – маниакальная депрессия. Однако в то время как Кундасова искала новых способов лечения, Суворин уповал на то, что ему помогут развлечения. Несмотря на противоположность взглядов, они сохранили между собой и уважение, и дружескую привязанность и в последующие десять лет не раз помогали друг другу. Суворинская помощь Кундасовой была в основном денежная, что сильно ее смущало; ее отнюдь не влекли «перспективы дарового довольства на чужой счет»[274].

И еще одна женщина оставила наконец в покое Антона; 16 октября он получил письмо от Александры Похлебиной: «Я чувствую, что напишу Вам сегодня много разных глупостей, а потому – прощайте! Гораздо больше чем уважающая Вас А. Похлебина».

С наступлением осени Лика появлялась в Мелихове реже. В Москве ее держали не только занятия в гимназии, но и всевозможные развлечения. Оставались в тени и преданные ученики – Билибин, Щеглов и Грузинский чувствовали, что Чехову сейчас не до них. Прочитав неодобрительные отзывы о своей новой книге, Ежов, похоже, помрачился рассудком: «Но когда Дорошевичи и Амфитеатровы из подворотни кусать за штаны начинают – пожалеешь, что нет подходящего газетного урыльника. <…> Однако я, прости Господи, совсем в скота обратился и пишу Вам, как пьяный мужик»[275]. Двери многих редакций закрылись перед ним, после того как он предложил журналу «Развлечение» сценку «Грустный мальчик»[276].

Мрачная весть пришла из Петербурга. Двадцать пятого октября умер Чайковский – предположительно, от холеры. Суворин, который был жаден до сплетен, записал в дневнике, что композитор жил «как муж с женой» с поэтом Апухтиным, однако слухи о самоубийстве и его причинах, судя по всему, до него не дошли. Вся Россия оплакивала композитора; Суворин обвинял в его смерти врачей, дядю и племянника Бертенсонов, выбравших неверную тактику лечения. Антон и эту смерть воспринял спокойно. В тот же день в письме от Александра он узнал, что и сам стоит одной ногой в могиле: «Ты, друг мой, опасно болен чахоткой и скоро помрешь. Царство тебе небесное! Сегодня приезжал к нам в редакцию с этою грустною вестью Лейкин. Я его не видел, но все collegi рассказывают, будто он проливал в речах горькие слезы и уверял, будто бы ты ему единственному в мире доверил печальную повесть о своем столь раннем угасании от неизлечимого недуга». Брат предупредил Антона, что если тот останется в живых, то разочарует публику и будет обвинен в намерении привлечь к себе внимание.

Словно желая опровергнуть молву и насладиться жизнью, Антон вдруг оживился. Двадцать седьмого октября он вырвался в Москву и пробыл там до 7 ноября. С 25 ноября он снова был в Москве, где провел четыре недели под предлогом работы с корректурой «Острова Сахалин». Там же он приобрел новое прозвище – «счастливый Авелан». Осенью девяносто третьего года по случаю заключения франко-русского союза в Тулоне состоялось пышное чествование адмирала Ф. Авелана и его эскадры. Антон, уподобленный прославленному моряку, вкушал удовольствие от славы, вина и красивых женщин. Уверенность Лики в том, что она – единственная женщина в его жизни, развеялась в прах.