Плексус - Генри Миллер

Он поскреб в затылке, помялся и неуверенно ответил:

– Не знаю, Генри… Никогда не думал… А, черт! Тебе действительно это интересно?

– Интересно? – переспросил я. – Это просто потрясающе.

– Какое место ты читаешь? – Он взял у меня книгу. – А, понимаю. – Он прочитал абзац вслух. – Хотелось бы иметь время на такие книги, но для меня это слишком большая роскошь.

– Не понимаю.

– Такие книги нужно запоем читать в юности, – вздохнул Карен. – Это, видишь ли, чистая поэзия, которая требует к себе особого отношения. Ты счастливчик, что у тебя есть на это время. Ты все такой же эстет.

– А ты?

– Я, наверное, просто рабочая лошадь. На своих мечтах поставил крест.

– Все эти книги… – я кивнул на полки, – ты прочитал их?

– Бо́льшую часть. Некоторые отложил на потом, когда выдастся свободное время.

– Я заметил у тебя несколько книг о Парацельсе. Я только пролистал их, но они заинтересовали меня.

Я ожидал, что он проглотит наживку, но нет, он лишь пробормотал себе под нос, что можно жизнь потратить, пытаясь понять смысл теорий Парацельса.

– А как насчет Нострадамуса? – спросил я, не оставляя надежды хоть немного раззадорить его.

К моему удивлению, лицо его неожиданно просветлело.

– Ну, это другое дело, – ответил он. – А почему ты спрашиваешь? Ты читал его?

– Нострадамуса не читают. Я читал о нем. Что меня потрясло, так это «Посвящение» его маленькому сыну Цезарю. Это во многих отношениях невероятный документ. Есть у тебя минутка?

Он кивнул. Я встал, принес книгу и отыскал страницу, которая взволновала меня незадолго до этого.

– Вот, послушай, – сказал я, прочитал несколько самых замечательных абзацев и внезапно остановился. – Здесь есть два места, которые… скажем так, смущают меня. Вот первое: «Месье Лепелетье (говорит автор вступительной статьи) полагает, что Commun Advènement, или l’avènement au règne des gens du commun, что я интерпретирую как „Пришествие плебеев“, которое начинается со смерти Людовика Шестнадцатого и простирается до царства Антихриста, – это главное, о чем пророчествует Нострадамус». Позже я вернусь к этому месту. А вот второе: «Признанный духовидец, он (Нострадамус) обязан воображению, может быть, менее, чем кто-либо из людей подобного рода, какие только приходят на ум». – Я сделал паузу. – Как ты толкуешь эти места, если вообще как-нибудь толкуешь?

Карен помолчал, прежде чем ответить. Я подозревал, что он раздумывает, не будучи уверен, во-первых, стоит ли терять время на исчерпывающий ответ, а во-вторых, имеет ли смысл распинаться перед типом вроде меня.

– Ты же понимаешь, Генри, – заговорил он, – что просишь объяснить вещи в высшей степени сложные. Позволь сперва узнать, читал ли ты что-нибудь из Эвелин Андерхил или А. Э. Уэйта? – (Я помотал головой.) – Так я и думал, – продолжал он. – Ты, естественно, не спросил бы моего мнения, если бы не уловил существо этих мудрых утверждений. Я еще хотел спросить, если не возражаешь, понимаешь ли ты разницу между пророком, мистиком, духовидцем и предсказателем?

Я секунду поколебался и сказал:

– Не очень четко, но я понимаю, к чему ты клонишь. Думаю, однако, что, будь у меня время поразмыслить, я бы смог ответить тебе.

– Ладно, не будем сейчас останавливаться на этом, – сказал Карен. – Я просто хотел проверить, насколько ты подкован, что ты вообще знаешь.

– Считай, что ничего, – поморщился я. Все эти разговоры вокруг да около начинали мне надоедать.

– Ты должен извинить меня, – продолжал Карен, – что я не сразу отвечаю на твой вопрос. Это не очень любезно, не так ли? Школярская привычка, наверно. Видишь ли, Генри… Ум – это одно, я имею в виду прирожденный ум. А знания – это другое. Я бы сказал, знания и систематические занятия, потому что они идут рука об руку. У тебя в голове мешанина – нахватался всего и отовсюду. У меня за плечами строгая научная школа. Говорю это к тому, чтобы ты понял, почему я пустился в предварительные объяснения, а не отвечаю по сути. Так что мы разговариваем на разных языках, ты и я. В каком-то смысле ты – прости за сравнение! – высокоразвитый варвар. Твой ай-кью[89], возможно, столь же высок, как у меня, а может, и выше. Но наш подход к познанию диаметрально противоположен. Оттого что я получил строгое научное образование, я вполне могу поставить под сомнение твою способность понять мои объяснения. Ты, со своей стороны, скорей всего, думаешь, что я просто сотрясаю воздух, занимаюсь казуистикой, демонстрирую эрудицию.

Я прервал его.

– Это все твои предположения, – сказал я. – Ничего такого я не думаю. Мне все равно, какой у тебя подход, пока ты ясно объясняешь.

– Я так и знал, что ты это скажешь, старик. Для тебя все просто, все на поверхности. Но не для меня! Пойми, меня учили откладывать подобного рода вопросы, пока не станет ясно, что ответ невозможно найти иначе как… Однако ты не это хотел услышать, не правда ли? Итак… Что конкретно ты хотел узнать? Это необходимо представлять совершенно точно, иначе мы залезем в такие дебри…

Я еще раз прочитал второе утверждение, сделав ударение на словах «менее обязан воображению».

И, сам себе удивившись, тут же добавил:

– Ладно, оставим это, мне уже все понятно.

– Понятно? – вскричал Карен. – Ха! В таком случае объясни мне, можешь?

– Попытаюсь, – смутился я, – хотя ты должен учитывать, что одно дело – понимать что-то самому, другое – объяснять кому-то еще. – (Получи той же монетой, подумал я.) И с неподдельной серьезностью начал: – Будь ты пророком, а не статистиком и математиком, я бы сказал, что у вас с Нострадамусом есть нечто общее. Я имею в виду подход. Искусство пророчества – это дар, то же самое и математические способности, если можно так выразиться. Нострадамус, похоже, отказался использовать свой природный дар обычным образом. Как ты знаешь, он выражал свои мысли, касающиеся не только астрологии, но и искусства магии, в стихах. Он обладал знаниями скрытыми или запретными для ученого. Он был не только врач, но и психолог. Короче говоря, он обладал столь разнообразными и равноценными талантами, что это сковывало его, мешало свободному полету. Он ограничил себя – я специально так говорю – одним, подобно ученому. В своих одиноких полетах он поднимался от одного горизонта к другому с рассчитанной точностью, всегда вооруженный приборами, картами, таблицами и тайными шифрами. Какими бы фантастическими ни казались нам его пророчества, сомневаюсь, что они – плод его видений и грез. Они были вдохновенными, тут нет сомнений. Но есть веские основания верить, что Нострадамус намеренно не давал воли своему воображению. Он судил объективно, так сказать, даже (как ни парадоксально это может звучать) находясь в трансе. Откровенно личная сторона его труда… не решаюсь назвать это творением… проступает в зашифрованности, в иносказательности его прорицаний, причину которой он раскрывает в «Посвящении» Цезарю, своему сыну. Бесстрастный тон, каким здесь говорится о природе этих откровений, никак нельзя отнести на счет скромности Нострадамуса. Он подчеркивает, что веровать следует в Бога, а не в него! Так вот, подлинный духовидец стал бы яро отстаивать откровения, ниспосланные ему; он поспешил бы или пересоздать мир в соответствии с Божественной мудростью, от которой вкусил, или отождествить себя с Создателем. Пророк, который еще большего мнения о себе, использовал бы свое озарение, чтобы отомстить собратьям по цеху… Ты понимаешь, что это только мои смелые предположения. – Быстро взглянув на него, я удостоверился, что он попался на крючок, и продолжил: – И вот я вдруг подумал, что начинаю понимать истинный смысл первого утверждения. Я имею в виду то место, где говорится о главной цели Нострадамуса, которая, как ты помнишь (в чем пытается убедить нас французский комментатор), состоит просто-напросто в желании придать исключительное значение Французской революции. Что касается меня, то я думаю: если Нострадамус имел какое-то тайное основание столь явно сосредоточиваться на этом событии, дело в намерении показать, каким образом история может быть уничтожена. Фраза, подобная «la fin des temps», что она значит? Может ли действительно наступить конец времени? А если да, то не может ли это означать, что конец времени – это на самом деле наше начало? Нострадамус предсказывает наступление тысячелетнего царства Христа, к тому же в недалеком будущем. Я уже не уверен когда – то ли оно воспоследует за Судным днем, то ли будет предшествовать ему. Я также не убежден, простирается видение Нострадамуса до конца мира или нет. (Он, если мне не изменяет память, называет год три тысячи семьсот девяносто седьмой как предельную точку своего видения.) Вряд ли он подразумевает, что оба события – Судный день и конец мира – произойдут одновременно. Человек не знает, когда наступит конец, в этом я убежден. Может наступить конец мира, но если так, то это будет мир, выдуманный учеными, но не мир, сотворенный Господом. Когда наступит конец, мы заберем наш мир с собой. Не проси меня сказать, каким образом, я просто знаю, что так будет… Но подойдем к этой истории о конце с другой стороны. Все это может означать, как я теперь вижу, – и будь уверен, этого вполне достаточно! – возникновение нового и плодотворного хаоса. Живи мы в мифические времена, мы говорили бы об этом как о пришествии новых богов, подразумевая, если хочешь, власть нового и более высокого сознания, может быть даже превосходящего сознание космическое. Я воспринимаю пророчества Нострадамуса как порождение аристократического духа. Они полны значения лишь для подлинных личностей… Возвращаюсь к «Пришествию плебеев» – извини, что я так многословен! Выражение, столь широко употребляемое сегодня, – «простой человек» – кажется мне совершенно бессмысленным. Не существует такого зверя. Если в этой фразе есть вообще какой-то смысл, а я не сомневаюсь, что он есть, то, говоря о пришествии плебеев, Нострадамус имел в виду все то безликое и разрушительное или реакционное, которое ныне узурпировало власть. Чем бы ни был простой человек, несомненно одно: он полная противоположность Христу или Сатане. Само это понятие подразумевает отсутствие лояльности, отсутствие веры, отсутствие жизненного принципа – или хотя бы инстинкта. «Демократия» – неопределенное, пустое слово, просто означающее смуту, которую простой человек воспроизводит внутри своего племени из поколения в поколение, которая неистребима, как сорняк. Можно также сказать, это мираж, иллюзия, фокус-покус. Ты задумывался когда-нибудь, что смысл этой фразы о конце истории может быть и таким – возвышение и власть тела без головы? Может быть, нам придется начать все заново с той точки, где остановился кроманьонец. Одно мне кажется совершенно очевидным, а именно обещание гибели и разрушений, о которых столь мрачно говорится во всех пророчествах, основывается на твердом знании того, что исторический или мировой аспект в человеческой жизни – вещь неустойчивая. Предсказатель знает, как, почему и где мы сошли с дороги. Далее, он знает: тут мало что можно сделать, насколько это касается всего человечества. Мы говорим: история должна идти по предначертанному пути. Это так, но только потому, что история – это миф, настоящий миф о падении человека, ставшем очевидным со временем. Погружение человека в мир иллюзорных представлений должно продолжаться до тех пор, пока не останется ничего иного, как выплывать на поверхность реальности – и жить в свете вечной истины. Люди духа постоянно призывают нас ускорить конец и начать все заново. Может быть, именно поэтому их называют параклетами или божественными заступниками. Утешителями, если хочешь. Они никогда не торжествуют перед лицом надвигающейся катастрофы, как это иногда бывает с обыкновенными пророками. Они указывают, и обычно примером собственной жизни, что можно сделать, чтобы прозреваемая ими катастрофа послужила Божественным целям. То есть они показывают нам, тем из нас, кто чувствует в себе готовность к этому, как приспособиться, как существовать в гармонии с реальностью, которая неизменна и неуничтожима. Они взывают к…