Плексус - Генри Миллер

Никогда не забуду первый день, проведенный за этим чертовым диктофоном. Я думал, что с ума сойду. Это было все равно что пытаться одновременно управлять швейной машинкой, телефонным коммутатором и виктролой. Нужно было задействовать сразу и руки, и ноги, уши и глаза. Естественно, первые десять страниц получились абсолютно бессмысленными. Я не только ошибался, но одни фразы пропускал целиком, другие начинал с середины или ближе к концу. Жаль, не сохранилось копии тех страниц, что я напечатал в первый день, – их можно было поставить в один ряд с абракадаброй Гертруды Стайн. Когда же я расшифровывал правильно, то сам не понимал ни слова. Вся та терминология, не говоря уже о тяжелом, деревянном слоге, звучала для меня как тарабарщина. С таким же успехом я мог записывать телефонные номера.

Карен, словно опытный дрессировщик, обладающий безграничным терпением и упорством, сделал вид, что я справляюсь не так уж плохо. Он даже пытался развеселить меня, зачитав некоторые из моих корявых фраз. «Немного терпения, – сказал он, – и все у тебя получится». И добавил, чтобы подсластить пилюлю: «Мне, право, неудобно, Генри, что я попросил тебя выполнить эту работу. Ты не представляешь, как я ценю твою помощь. Не знаю, что бы я делал, если б ты отказался». То же самое он говорил бы, давая мне уроки джиу-джитсу, в чем, думаю, он был мастер. Я так и видел, как он помогает мне подняться на ноги, после того как я пролетел от его приема футов двадцать по воздуху, и заботливо говорит: «Прости, старина, но через несколько дней у тебя все будет получаться. Просто не мог устоять. Не слишком ушибся?»

Чего мне больше всего не хватало, так это доброй выпивки. Но Карен почти не пил. Когда ему нужна была разрядка, он направлял свою энергию на другой вид работы. Работа была его пунктиком. Он работал, даже когда спал. Говорю это серьезно. Потерпев неудачу в каком-то вопросе, он оставлял его подсознанию, чтобы оно решило его ночью.

Самое большее, на что я смог его расколоть, – бутылка колы. Но и ею не мог насладиться в покое, поскольку, пока я лениво отхлебывал напиток, он объяснял, что предстоит делать завтра. Особенно меня раздражала его манера объяснять. Он был из тех идиотов, которые считают, что диаграммы помогают что-то понять. По мне, всякая таблица или диаграмма только помогает окончательно запутаться. Мне нужно вывернуться наизнанку, чтобы разобраться в простейшей схеме. Я пытался втолковать это ему, но он продолжал уверять, что мне не хватает образования, что немного настойчивости – и скоро я буду разбираться в таблицах и диаграммах с легкостью и удовольствием. «Это как математика», – сказал он.

– Но я ненавижу математику, – запротестовал я.

– Не следует говорить подобные вещи, Генри. Как можно ненавидеть то, что приносит пользу? Математика – это лишь инструмент, который служит нам.

И он принялся разглагольствовать ad nauseam[86] о чудесах и преимуществах науки, к которой я не испытывал ни малейшего интереса. Однако я всегда умел слушать. И я уже обнаружил, всего за каких-то несколько дней, что единственный способ отлынить от работы – это вовлечь его в подобную бесконечную дискуссию. Видя, что я благожелательно внимаю ему, он воображал, что и впрямь пробудил во мне интерес. Время от времени я подкидывал ему какой-нибудь вопрос, чтобы еще на несколько минут отсрочить неизбежное начало каждодневной каторги. Конечно, все его рассуждения о математике не производили на меня ни малейшего впечатления, в одно ухо влетая, в другое вылетая.

– Ты ж видишь, – говорил он со всей серьезностью слабоумного, – это совсем не так сложно, как кажется. Опомниться не успеешь, как я сделаю из тебя математика.

Между тем Мона проходила свою науку на кухне. Весь день оттуда доносился грохот посуды. Я не понимал, чем, черт возьми, они там занимаются. Это было похоже на генеральную уборку. Вечером в постели я узнал, что у Лотты, жены Карена, грязной посуды скопилось за неделю. Она явно не любила домашней работы. Артистическая натура. Карен не жаловался. Он сам хотел, чтобы она была артистической натурой – то есть после того, как она управится по хозяйству и поможет ему во всем, в чем только можно. Сам он носу не казал на кухню. Он не замечал, чистые ли тарелки и вилки, как не обращал внимания на то, что ему подают. Он ел без всякого удовольствия, только чтобы утолить голод, а закончив, отодвигал тарелку и принимался что-нибудь подсчитывать прямо на скатерти, если же скатерти не было, то на столешнице. Он все делал неторопливо и с невыносимой методичностью, и одно это способно было довести меня до бешенства. Где бы он ни устраивался работать, вокруг него вечно были грязь, беспорядок и масса ненужного хлама. Чтобы найти что-то, ему надо было переворошить всю груду на столе. Если нож оказывался грязным, он медленно и тщательно вытирал его краем скатерти или носовым платком. Он никогда не выходил из себя, не раздражался. Был невозмутим, упорен, как неумолимо движущийся ледник. Порой в его пепельнице дымились сразу три сигареты. Он не расставался с сигаретой даже в постели. По всему дому кучками, как овечьи катышки, валялись окурки. Его жена тоже была заядлой курильщицей, смолила сигарету за сигаретой.

В куреве недостатка не было. Другое дело – еда. Кормежка была скудной и отвратительной. Мона, разумеется, предложила Лотте освободить ее от тяжкой обязанности готовить, но та не желала об этом слышать. Вскоре мы поняли почему. Она была страшной скупердяйкой. Боялась, что Мона приготовит что-нибудь роскошное, от чего слюнки потекут. И она была чертовски права! Нас преследовало неотвязное желание захватить кухню и устроить себе грандиозное пиршество. Мы неустанно молились, чтобы они уехали в город на несколько дней, и мы бы могли осуществить заветную мечту – наесться до отвала.

– Я бы, – вздыхала Мона, – не отказалась сейчас от хорошего куска ростбифа.

– А мне, пожалуйста, цыпленка… или чудесную жареную утку.

– И со сладким картофелем, для разнообразия.

– Не возражаю, дорогая, только не забудь: побольше отличной густой подливки.

Это было похоже на бадминтон. Мы перебрасывались воображаемыми блюдами, как два голодных павлина. Если б только наших хозяев куда-нибудь унесло! Господи, нас только что не тошнило от одного вида банок с сардинами и ананасами, от пакетиков картофельных чипсов. Они оба вечно что-нибудь грызли, точно мыши. Ни глоточка вина в доме, ни капли виски. Ничего, кроме колы и сарсапарели.

Не хочу сказать, что Карен был скрягой. Нет, просто он ничего не замечал, погруженный в свою работу. Когда я как-то сказал ему, что мы ходим полуголодные, он был потрясен. «Чего бы вам хотелось?» – спросил он. И тут же бросил работу, попросил у соседа машину и помчал нас в город, где мы ходили из магазина в магазин, закупая провизию. Это была типичная его реакция. Всегда он бросался из одной крайности в другую. Таким способом он хотел, верю, что вполне неосознанно, чтобы ты сам себе стал чуточку противен. Этим он словно говорил: «Жратва? Это все, что тебе нужно? Пожалуйста, мы накупим горы жратвы, хватит, чтобы накормить лошадь». Был и другой намек в его чрезмерной готовности угодить. «Ты голоден? Ну, это пустяк. Разумеется, мы сможем тебя накормить. Я думал, тебя беспокоит что-то более серьезное».

Его жена, конечно, пришла в смятение, увидев, сколько мы привезли продуктов. Я попросил Карена не говорить Лотте, что мы вечно голодны. Поэтому он прикинулся, что делает запасы на черный день. «В кладовке становится пустовато», – объяснил он. Но когда добавил, что Мона желает приготовить нам обед, у Лотты вытянулось лицо. Самообладание на миг изменило ей, и в глазах появилось выражение ужаса, как у скряги, когда покушаются на его кубышку. И снова Карен принял удар на себя. «Дорогая, я подумал, ты будешь рада, если кто-нибудь для разнообразия подменит тебя на кухне. Судя по всему, Мона прекрасно готовит. Сегодня вечером у нас будет филе-миньон – замечательно, правда?» Лотте, естественно, пришлось изобразить необычайную радость.

Мы закатили роскошный обед. На гарнир, кроме картофельного пюре с жареным луком, были еще молодая кукуруза, свекла, брюссельская капуста и в придачу фаршированные оливки и редис. Все это мы запивали красным и белым вином, лучшим, какое смогли найти. Затем последовали три вида сыра и земляника со сливками, а под занавес – превосходный кофе, который я приготовил сам, отличный крепкий кофе со щепоткой цикория. Единственное, чего не хватало, – это хорошего ликера и гаванских сигар.

Карен был в восторге от обеда. Его было не узнать. Он шутил, рассказывал забавные истории, смеялся до упаду и ни разу не упомянул о работе. Под конец он даже попробовал запеть.

– Недурно, да? – сказал я.

– Генри, нам следует почаще устраивать нечто подобное, – откликнулся он и поглядел на Лотту, ожидая, что она поддержит.

По ее лицу поползла трещина скорбной улыбки. Видно было, что она лихорадочно подсчитывает, во что обошлось наше пиршество.