Плексус - Генри Миллер

Единственное, о чем я сожалел, спускаясь с Моной по лестнице, – это что не мог оставить на столе еще и визитную карточку.

Мы с легкой душой позавтракали в передвижной закусочной напротив городской тюрьмы, обсуждая будущее, где нас совершенно ничего не ждало.

– Почему бы тебе не пойти днем в кино? – предложила Мона. – Я отправлюсь в Хобокен или еще куда-нибудь, может, удастся что перехватить. Встретимся у Ульрика, за обедом – что скажешь?

– Прекрасно, – согласился я, – но что мне делать сейчас? Ты понимаешь, что еще только восемь часов?

– Почему не пойти в зоопарк? Поезжай туда на автобусе. Это пойдет тебе на пользу.

Она не могла бы придумать ничего лучше. Настроение у меня было подходящее, как раз чтобы посмотреть на животный мир. То, что в этот безбожно ранний час я был свободен как ветер, породило во мне ощущение превосходства. Сяду себе на империале и буду поглядывать вниз на озабоченных тружеников, мчащихся по заведенному маршруту на работу. На мгновение я задумался о своем жизненном предназначении. Я почти забыл, что намеревался стать писателем. Я знал только одно: я выделен из толпы не для того, чтобы быть мусорщиком. Или чернорабочим. Или писцом в конторе.

На углу я расстался с Моной, вскочил в автобус, идущий к северу, и взобрался наверх. Снова свободен! Я вдохнул всей грудью воздух, напоенный озоном. Проезжая мимо Центрального парка, я долгим взглядом проводил дома, примыкавшие к Пятой авеню. Многие из них были мне знакомы по входу для слуг и мастерового люда. Да, там был дом Рузвельта, куда четырнадцатилетним мальчишкой я доставлял визитки, смокинги, альпаковые куртки для старика. Интересно, думал я, все так же ли каждое утро старый мистер Рузвельт, банкир то есть, и его четверо сыновей вышагивают в ряд по тротуару, направляясь в свой офис на Уолл-стрит, предварительно галопом промчавшись через парк, bien entendu?[90] Проехав чуть дальше, я узнал дом старины Бендикса. Брат его, который обожал модные пуговицы на жилете, давным-давно умер. Но Г. У.[91], возможно, еще жив и, возможно, все так же брюзжит, что его портной забыл, какой он особый клиент. Как я ненавидел его! Я улыбнулся, вспомнив, как в те далекие дни срывал на нем свою злость. Теперь он, наверно, очень одинокий, немощный старик, о котором заботятся преданный слуга, повар, дворецкий, шофер и так далее. Сколько ему всегда приходилось работать, чтобы обеспечить себя! Воистину богачи достойны жалости.

Воспоминания текли, сменяя друг друга. Неожиданно я подумал о Ротермеле. Я прямо-таки видел, как он, похмельный, вылезает из постели, спотыкается о горшок, злится, суетится, скачет на одной ноге, как петух. Что ж, у него сегодня будет праздник: снова увидит Мону. (Я не сомневался, что она направится в его сторону.)

Представив себе состояние Ротермеля ранним утром, я стал размышлять, как разные мои знакомые встречают новый день. Это была занятная игра. От друзей и знакомых я перешел к знаменитым фигурам – художникам, актерам и актрисам, политикам, преступникам, религиозным деятелям всех мастей и степеней. И совсем уже стало восхитительно, когда я принялся копаться в привычках великих исторических личностей. Как встречал день Калигула? Перед моим мысленным взором кружился рой далеких фигур: сэр Френсис Бэкон, Магомет Великий, Карл Великий, Юлий Цезарь, Ганнибал, Конфуций, Тамерлан, Наполеон на острове святой Елены, Герберт Спенсер, Морджеска, сэр Вальтер Скотт, Густав-Адольф, Фридрих Барбаросса, Ф. Т. Барнум…

Подъезжая к парку в Бронксе, я уже не помнил, что меня сюда привело. Я просто вновь переживал свои первые впечатления от цирка с тремя аренами, тот благоговейный миг в жизни каждого мальчишки, когда он видит вживе своего идола. Моим идолом был Буффало Билл. Я обожал его. Это было незабываемое зрелище. Он галопом выезжал на середину посыпанной опилками арены и швырял свое огромное сомбреро восторженной публике. Длинные вьющиеся волосы дополняли эспаньолка и пышные, закрученные кверху усы. Как он был элегантен в своем щегольском наряде! Одна рука легко держит поводья, другая – сжимает верное ружье. Через мгновенье все увидят, какой он искусный стрелок. Сперва он делает полный круг по арене, из ноздрей его гордого скакуна пышет пламя. Какое величие во всей его фигуре! Его друзья – неукротимые индейские вожди: сиу, команчи, Вороны, Черноногие.

Что восхищает мальчишку, так это сдержанная сила – мастерство, осанка, ловкость. Буффало Билл был воплощением этих качеств. Мы всегда видели его не иначе как в полном ковбойском облачении и к тому же только раз в год – если нам везло. В эти несколько мгновений, отведенных нам, он не делал ни единого промаха, ни единого неверного движения, ни на йоту не отступал от того идеального образа, который мы носили в своих сердцах. Он ни разу не разочаровал нас, ни разу не обманул наших надежд. Всегда достойный себя.

Буффало Билл для нас был тем же, чем Саладин для своих приверженцев – и для врагов. Мальчишка никогда не забывает своих идолов. Ладно, будем бездельничать, валять дурака – вот он, зоопарк. Первым, кого я увидел, был жираф, потом бенгальский тигр, носорог, тапир. Ага, вот и обезьяна! Снова дома. Ничто так не очищает душу, как зрелище диких животных. Tabula rasa – чистая доска. Сами названия мест, где они обитают, внушают вдохновение. Переносишься назад, в старый Адамов мир, где полновластно царил змей. Эволюция ничего не объясняет. Мы были там все вместе, от начала времен, и вечно пребудем вместе. Движутся звезды и созвездия, движутся континенты, движется человек со своими товарищами по допотопным дням: броненосцем, дронтом, динозавром, саблезубым тигром, пралошадью из Верхней Монголии. Все в космосе движется к некоей точке, движущейся в пространстве. И Господь Всемогущий, может быть, тоже движется вместе со своим Творением.

И в этом движении вместе с зоопарком и его обитателями мне вдруг ясно привиделась Рене Тьежен. Рене приходилась сестрой Ричи Тьежену, с которым я часто играл, когда мне было десять. Он был как кровожадный зуав, этот Ричи. Рассвирепев, он мог вырвать у вас из тела кусок мяса зубами. И когда шла игра в «дома», важно было попасть в его команду. Иногда Рене, его сестра, стояла у ворот и наблюдала за игрой. Она была на шесть лет старше брата – уже почти женщина, и казалась нам, малолеткам, просто неотразимой. Когда вы к ней приближались, то улавливали аромат ее духов – или то был аромат ее восхитительного тела? С тех пор как я перестал играть на улице, мне в голову не приходило вспоминать о Рене. И вот, неожиданно и необъяснимо, ее образ всплыл передо мной. Она стояла, прислонясь к железной ограде за воротами, и ветер лепил ее тело под тонким шелковым платьем. Теперь я понимал, что делало ее такой прекрасной и недосягаемой: она была точной копией одного из средневековых изображений Мадонны. Вся – свет и изящество, непорочная, чарующая, с золотыми волосами и глазами цвета зеленой морской волны. Всегда молчаливая, всегда неземная. Она покачивалась вперед и назад в порывах ветра, как молодая ива. Ее грудь – два пышных полушария – и маленький бант на поясе казались невероятно живыми и чуткими. Они встречали ветер, как встречает его бушприт корабля. Мы носились в десяти футах от нее, словно бешеные быки, неистовствуя, рубя, коля, вопя как одержимые. Рене неизменно стояла за воротами, невозмутимая, чуть приоткрыв губы в загадочной улыбке. Одни говорили, что у нее был любовник, который бросил ее. Другие – что она хромая. Ни у кого из нас не хватало смелости заговорить с ней. Она занимала свое место у ограды и стояла там, словно статуя. Бывало, ветер, трепля юбку, открывал на мгновенье ее ноги выше колен, и у нас перехватывало дыхание от вида молочно-белой плоти. Ближе к вечеру появлялся старик Тьежен, с длинным кнутом в руке, устало бредущий домой. Завидя Ричи, в драной рубахе, с лицом в грязи и крови, он хлестал сына кнутом. Ричи всегда молча сносил удар. Старик угрюмо кивал дочери и скрывался в подъезде дома. Странная сцена; чем она завершалась, так и осталось для нас тайной.

Все вспомнилось мне столь живо, что я почувствовал потребность немедленно это записать. Как сумасшедший я помчался из парка искать, где бы купить бумагу и карандаш. Несколько раз останавливался, чтобы помочиться. Наконец наткнулся на маленькую писчебумажную лавку, где хозяйничала старая еврейка. На голове у нее был жуткий парик цвета тараканьего крыла. По какой-то причине она никак не могла взять в толк, чего мне надо. Я начал чертить знаки в воздухе. Она приняла меня за глухого и перешла на крик. Я в свою очередь заорал, что прекрасно слышу. Хозяйка перепугалась и побежала вглубь лавки за помощью. Я, озадаченный, постоял немного и выскочил на улицу. На углу стоял автобус. Я сел в него. Рядом на сиденье валялась газета. Я взял ее и принялся писать, сперва на полях, потом прямо по тексту. Когда автобус поравнялся с парком Морнингсайд, я незаметно выкинул газету в окно. Я чувствовал себя легко и свободно, как после хорошего траханья. Рене забылась, а с нею жирафы, верблюды, бенгальские тигры, арахисовая шелуха и зловещий рык львов. Пожалуй, стоит рассказать эту историю Ульрику, она его позабавит. Если только он сейчас не мается над натюрмортом с бананами.