Таинственные расследования Салли Локхарт. Рубин во мгле. Тень «Полярной звезды» - Филип Пулман

общая, – Фред повернулся и посмотрел вверх. – Прятаться смысла нет, он видел нас вместе. С ним в ложе еще один человек… нет, двое. Джим, можешь посмотреть?

Джим вытянул шею, но через некоторое время помотал головой.

– Нет, они держатся в тени. Тот, что пониже, возможно, был тогда у Маккиннона в гримерной, но поклясться не могу. Вот черт! Пойду, пожалуй, запру их в ложе, как тогда… но они ведь все равно заметят, что я к ним подбираюсь.

Фредерик приветливо помахал сидящим в ложе и снова отвернулся к сцене: шум в оркестровой яме стих, представление вот-вот должно было начаться.

– Они нас видят, зато мы ближе к сцене, – сказал он. – Джим, если начнется заварушка, мы с тобой сможем их задержать, а Салли займется Маккинноном. Кастет взял?

Джим кивнул.

– Вон та дверь сбоку ведет прямо в кулисы. Скверное они место выбрали для засады. Зато преимущество на нашей стороне.

– Если только у них нет сообщников за кулисами, – заметила Салли.

Их беседа была прервана громом цимбал и ударом в большой барабан: больше на первом ряду расслышать было ничего нельзя. Джим каждые несколько секунд бросал взгляд на ложу противника, а Фредерик увлекся представлением.

Венгерская женская велосипедная труппа мадам Тароши выкатилась на сцену и укатилась обратно, а за ней мисс Элейн Бэгвелл (сопрано), «Ваш портрет с быстротой молнии» и мистер Джексон Синнотт (комические и патриотические куплеты). Трое мужчин в ложе не шевелились. Салли тоже один раз посмотрела вверх и обнаружила, что доброжелательный и любопытный взгляд мистера Уиндлшема (золотые очки все так же поблескивали) по-прежнему устремлен на нее. Она почувствовала себя голой, повернулась к нему спиной и сделала вид, что ей до него нет никакого дела.

Наконец конферансье объявил Великого Мефисто. Прозвучала барабанная дробь. Левая рука дирижера велела роялю взять басовый аккорд, а правая повергла струнную группу в благоговейный трепет, после чего взлетел занавес, сопровождаемый очередной россыпью цимбал. Фред и Салли выпрямились в креслах.

Посреди сцены появилась стройная фигура в черном фраке и белом галстуке. И в белой маске. Салли никогда в жизни не видела Маккиннона, но сразу же поняла, что это он – и не только потому, что Джим напрягся, как пружина, слева от нее и прошептал: «Вот он, стервец!»

Зато Фредерик справа как всегда был совершенно спокоен. Салли увидела на его лице выражение детского удовольствия и невольно улыбнулась в ответ. Фред подмигнул ей, и тут начался номер.

Маккиннон мог быть кем угодно, но в первую очередь он был великим артистом. Маска оказалась не только способом скрыть личность, но и важной частью того, что он делал на сцене – не менее важной, чем набеленное лицо, с которым он выступал раньше. Он не говорил ни слова, и атмосфера в зале стала совершенно зловещей, и множество трюков с ножами и шпагами, которые все время что-то резали, протыкали, отсекали, только усиливали ее. Пластика, пантомима и гипнотическая, лишенная всякого выражения маска усиливали ощущение опасности и ужаса. Только что веселившаяся публика умолкла, но это был не протест или отвращение. Зрители были объяты благоговейным ужасом. Это касалось и Салли. Что и говорить, Маккиннон был мастером своего дела.

Некоторое время они смотрели на сцену, не в силах отвести взгляд, потом Джим все-таки посмотрел на ложу – и принялся трясти Салли за рукав.

– Они ушли! – прошипел он ей на ухо.

Она встревоженно обернулась: ложа и правда опустела. Джим выругался. Фред наконец оторвался от сцены.

– А они соображают лучше нас, – вполголоса заметил он. – Черт, наверняка они уже за сценой. Джим, как только закончится номер, мы должны…

Однако у артиста был припрятан козырь в рукаве. Музыка оборвалась, фокусник высоко поднял руки и встряхнул кистями. Два мерцающих алых полотнища хлынули из манжет и, струясь, упали до самого пола, будто потоки крови.

Свет на сцене погас, весь, кроме тонкого луча, падавшего на фокусника. В зале царила гробовая тишина. Маг подошел к рампе.

– Леди и джентльмены, – произнес он. Это были первые его слова за весь вечер.

Голос у него оказался легким и мелодичным… но он звучал из-под маски, и это придавало ему тревожащую таинственность, словно это был глас божества в древнем храме.

Оркестр молчал. Никто не шевелился. Весь театр затаил дыхание.

– Под этим шелком скрыты два величайших сокровища, – продолжал он. – В одной руке у меня драгоценный камень, бесценный и старинный изумруд, а в другой – нож.

Трепет пробежал по залу.

– Жизнь и смерть, – ровно, гипнотическим голосом говорил Маккиннон. – Изумруд подарит своему владельцу, если тот пожелает его продать, целую жизнь в богатстве и роскоши. Кинжал вонзится в его сердце, даруя смерть. Один из этих подарков, – и только один! – я преподнесу человеку, которому хватит смелости ответить на простой вопрос. Правильный ответ принесет ему изумруд, неправильный – удар ножом. Но сначала взгляните на них.

Он встряхнул левой рукой. Шелк, трепеща и шелестя, стек на пол: из-под него сверкнуло темно-зеленое пламя – это был изумруд размером с куриное яйцо, мерцающий светом, который будто пробивался сквозь толщу воды. Зрители ахнули. Фокусник осторожно положил камень на маленький столик, покрытый черным бархатом.

Затем тряхнул правой рукой, и зрители увидели холодный блеск шестидюймового стального клинка. Фокусник поднял его над полом, взмахнул свободной рукой, и все увидели, что в кончиках его пальцев появился белый носовой платок.

– Кинжал настолько острый, – сказал маг, – что платок будет рассечен надвое под тяжестью своего веса.

Он поднял платок повыше и отпустил. Платок легко спланировал вниз, на лезвие, и упал на пол, разрезанный надвое. Зал снова ахнул, и на сей раз в этом вздохе слышался страх. Салли тоже была зачарована происходящим. Она сердито тряхнула головой и сжала кулаки. Куда девались те люди из ложи? Может, они уже в кулисах?

– Смерть от этого кинжала, – говорил Маккиннон, – будет легкой и нежной, как шелк. Подумайте о недугах, причиняющих боль, о муках старости, об отчаянии нищеты… Они не коснутся вас, они будут изгнаны навсегда! Воистину этот дар не менее велик. И, может быть, даже превосходит первый.

Он положил кинжал рядом с изумрудом и отступил на шаг.

– Я сделаю это, – объявил он. – Здесь и сейчас, прямо на сцене, на глазах у шестисот свидетелей, а потом буду повешен. Я отдаю себе отчет в своих действиях. Я готов. Выбор труден, я не жду немедленного ответа. Вот эти часы отмерят нам две минуты.

За его спиной из темноты возник освещенный циферблат огромных часов. Стрелки замерли за две минуты до полуночи.

– Я заведу часы и буду ждать. Если по истечении этого времени никто не вызовется, я заберу дары, и представление закончится. На завтрашнем спектакле я повторю свое предложение, и так до тех