Топографический кретин - Ян Ледер

В Москве еще куда ни шло: в Москве главное — чтоб машина была какая-никакая, да вид поравнодушнее. Держишь по бульварам, загибая мальца влево, по трамвайным путям, и вот он родной, провода из ушей. Одна рука приподнята в молчаливом голосовании, в другой веник — к подружке, значит. Зер гут, вольдемар, такие не торгуются и не парятся, что вместо ковриков памперсы. А чего туда еще ложить: весна, мать-ё, слякоть по уши, натащат месива в салон, трахайся потом, чтоб шеф не запалил, что бомбишь вечерами. А так удобно: выкинул подгузники на хрен — и как в аптеке.

Да садись, садись, тут стоять не положено… Малая Бронная? Да мне хоть малая, хоть большая — двести. Дорогу только покажешь. Ух ты орел какой, ушлый, хоть и студент. Нет, ты посмотри на него — торгуется! Ну и что, что дорогу не знаю, я те че, компас, что ли? Москва большая, улиц вон скока, выучи все! Ладно, черт с тобой, сто писят, залазь уже, а то штрафанут — никакого понта с такой бомбежки…

В Лондоне сложнее.

Маршрут у пассажира не спросишь, недаром ведь два года пиццу на мопеде развозил, город изучал, а потом экзамены трижды сдавал, чтобы получить заветную лицензию на обладание блэк-кэбом. А кэбов таких в Лондоне многие тыщи — спросишь разок дорогу, продемонстрируешь некомпетентность, и все, пиши пропало, конкуренты сожрут. Доверие — лучший инвестор.

И пассажир тоже еще тот: таксист запросто говорит ему: "гав". Это не по-собачьи, это так сокращается слово "гавно". Им тоже пассажира легко могут назвать — и не за глаза даже, а прямо в лицо. Не чтобы оскорбить, а наоборот, с ударением на "А". Так на здешнем наречии произносится governor, то есть шеф, командир.

У лондонского таксиста всегда под рукой большой атлас дорог Соединенного Королевства, в котором заодно уж указаны и соседние районы Франции и Ирландии, а иногда и Бельгии с Голландией — чего ж бумаге пропадать, если поля такие широкие. Но уважающий себя кэбби практически никогда в книгу не заглядывает: он и так всякую подворотню в своем городе знает.

Я слыл бы в Лондоне не уважающим себя таксистом: без атласа я и из собственного двора выезд не найду. Потому что топографический кретин. Заведи меня куда угодно — хоть в рощу, хоть в Сохо, заверни за дерево или за угол — и все, можешь спокойно заниматься своими делами, не опасаясь помех с моей стороны: я тебя просто не найду. Все оставшееся время убью на поиски пути назад — и не факт еще, что в конце концов сориентируюсь.

Наверное, это объяснимо: родился и вырос в маленьком городе, к тому же построенном по строгому лекалу. У планировщиков точно имелась линейка — а может, даже и не одна, — но, похоже, не было ни циркуля, ни транспортира: улицы там пересекаются под прямым, как мысли гетеросексуала, углом.

Бытие определяет сознание — этот марксистский постулат в мой мозг плотно вбила советская школа маленького города; и я уверен, что топографический кретинизм в моем сознании определен неторопливым бытием населенного пункта, в котором сознанию нечем себя занять, потому что потеряться негде. Да и вокруг тоже: с одной стороны непроходимая тайга, с другой — неодолимая граница. Автобусы, как и поезда, движутся только с запада на восток и обратно, где уж тут заплутать.

Плохо ориентируясь на местности, в машине я всегда доверял ей обязанности штурмана. И еще дружил с картами. Не игральными — географическими. Карты всегда выводили к цели. То же обещали и книги. Книги уверяли: время не только лучший лекарь, но и непревзойденный строитель песчаных дюн, курганов забвения, под которыми умрут, задохнувшись, еще вчера такие яркие чувства, такие живые эмоции. Да только кто ж им, книгам, поверит. Уж у меня-то точно все будет не так, у меня и сейчас-то все иначе, а дальше будет только лучше.

И только через три года после свадьбы, спустя недели и месяцы счастливой жизни душа в душу начинаешь подозревать, что Толстой и Драйзер могли быть не так уж неправы. И тем более Бегбедер.

И только через десять лет после диплома, спустя годы незыблемой веры в то, что узкий университетский круг останется с тобой навсегда и дальше уж точно не сузится, вдруг сознаешь, что у каждого из сокурсников давно своя семья, свои дети, своя работа, своя жизнь и свой ежедневник, в котором тебе достается обведенный маркером квадратик, выхватывающий из плотного графика проблем и событий час-полтора на кофе со старым приятелем.

И только посмеявшись вволю давним воспоминаниям, и пожав его не остывшую еще от чашки ладонь, и сказав: ну что, приезжайте в гости, и улыбнувшись предсказуемому: да уж лучше вы к нам, и проводив его взглядом до гардероба, и заказав себе третий эспрессо, скребешь свою вечно недобритую щеку и понимаешь: у тебя больше не будет таких друзей.

Никогда больше не будет. И сейчас уже нет. Ни друзей, ни ее.

Только небо и город, этот величавый город, который никому ничего не доказывает и в который влюбился с первого взгляда. И познакомил с ним ее. А он отнял ее у меня.

Зачем, город, за что? И что мне теперь делать с тобой? Я не хочу тебя любить, но не могу ненавидеть — ну чистый зоопарк.

Закос на дурик

Угол атаки

— В больничку-то пойдёшь или опять на потом отложишь? — спросил Шуцык Кита. — Давай в понедельник со мной, поугораем друг с друга.

Контролёры давно покинули ресторан, так что напрягаться больше не было смысла. Они и не напрягались, медленно потягивали железнодорожное шампанское и вели неторопливый серьёзный разговор. Вернее, это он их вёл — по своей взрослой, не поддающейся их воле логике. Вёл-вёл — и неизбежно вывел на давно болящее, незаживающее.

— А я уже всё, — сказал Кит и раскапал по стаканам остатки бордовой азербайджанской пены. — Шлите поздравленья бочках, желательно на бланках переводов.

— Белый билет? — выдохнул Шуцык, не скрывая зависти. Гоша застенчиво кивнул, и Яков понял, о чём речь.

Про белый билет он знал, но путал его с волчьим. У него вообще складывались странные отношения с некоторыми словами. Например, в детстве он был уверен, что слово «этаж» — это на самом деле «таж», просто взрослые часто задумываются посреди разговора — и тогда, чтоб не молчать, тянут букву «Э». Вот у них и получается: «э…таж». Зато сам он, конечно, всегда говорил