Том 6. Зарубежная литература и театр - Анатолий Луначарский

В сочинениях Маркса Шекспир цитируется часто. Иногда приводятся очень большие цитаты (например, о золоте из «Тимона Афинского»). Эти цитаты Маркс приводит всегда с восторгом. Он любуется тем, как зорко умеет Шекспир схватить существенные черты некоторых новых явлений в окружающей общественной жизни и как пластично, как метко он умеет их охарактеризовать10.

Прибавим к этому, что близко стоявшие к Марксу лица подтверждают его огромную любовь к Шекспиру, подтверждают, что он часто перечитывал его в оригинале11.

Перейдем к вопросу о том, какими же социальными условиями определялось появление в XVI веке этого величайшего поэтического и театрального гения. Несомненно Шекспира имеют в виду Маркс и Энгельс, когда они в рецензии на книгу Даумера «Религия новой мировой эпохи» в «Обозрении Рейнской газеты» пишут: «Если гибель прежних классов, например, рыцарства, может дать материалы для величественных, трагических произведений искусства, то мещанство, вполне естественно, не может пойти дальше бессильных проявлений фанатической злобы и т. д.»12.

Маркс и Энгельс не могли здесь иметь в виду никого другого, кроме Сервантеса (как романиста) и Шекспира (как драматурга и поэта), ибо других подлинно «величественных произведений», отражающих упадок «рыцарства», то есть феодального строя, мы, пожалуй, не найдем, если только — с известной натяжкой — не привлечь сюда драмы Лопе де Вега и некоторых других современных ему испанцев.

Трагическое мироощущение Шекспира, по мнению наших учителей, вызывалось тем, что он был выразителем феодальной знати, как верхов, так и более мелкого рыцарства, которое в эпоху Елизаветы решительным образом сдвигалось в сторону. Его попытки сопротивляться, его скорбь при сравнении прошлого с нынешним и будущим, его ветшающие доблести, его отвращение к новому — все это составляет замечательный фонд сильных и тяжелых чувств, которыми могут быть окрашены трагедии Шекспира, где — как это в большинстве случаев бывает в трагедиях — изображается гибель, выясняется внутренняя закономерность этой гибели, и в то же время сама эта гибель оценивается этически и эстетически как нечто возвышенное и прекрасное.

Однако нужно тут же сказать, что рыцарство «в эпоху Шекспира», имея при этом в виду, конечно, не только рыцарские ордена, в то время изрядно пощипанные и сходившие со сцены в Англии довольно бесславно (отображением этого процесса являются не трагические образы, а как раз Фальстаф), а именно феодальную знать, весь большой слой дворянства, — нужно тут же сказать, что дворянство это не только сопротивлялось и не только отчаивалось, но в некоторой весьма значительной своей части могуче приспособлялось к новому времени, создавая между старым и консервативным дворянством и волнами буржуазного прибоя, грозно разразившегося уже позднее, в царствование Карла I, — особую, по-своему великолепную прослойку дворян-купцов, дворян-колонизаторов, дворян-авантюристов, словом, дворян — негоциантов и крупных буржуа и, с другой стороны, прослойку крупных буржуа, больших миллионеров Сити, больших кораблевладельцев, которые легко сливались с дворянством, шедшим в коммерцию, и создавали вместе с ним одну из больших опор империалистической энергии подымавшейся в то время Англии.

Нет никакого сомнения, что Шекспир ненавидел буржуазию как таковую (мы об этом еще будем говорить ниже), то есть буржуазию кальвинистскую, пуританскую, ту, из которой позднее вербовались грозные солдаты «Святой Армии» Оливера Кромвеля. Но у него вовсе не было такого чувства к дворянам, золотившим при помощи торговли свои более или менее древние щиты. Равным образом и миллионщики, подымавшиеся самой силою своего капитала в передние ряды его народа, не вызывали в нем ничего, кроме настоящего восхищения.

То есть Шекспир был не только плакальщиком по безусловно уходящим чисто дворянским порядкам жизни, — он приветствовал кое-что и в новом порядке. Вот почему рядом со скорбными нотами мы находим у Шекспира и положительные. Во-первых, несмотря на всю скорбь, разлитую в тех его драмах, которые изображают гибель симпатичных автору героев, к которым он призывает любовь зрителя, в большинстве случаев от трагедии веет духом восторга перед жизнью, перед кипящими силами. Шекспир как бы принимает борьбу с потенциальными победами, но и возможными жесточайшими поражениями в общем, как некоторый страшный, но привлекательный дар судьбы.

Мало того, комедии Шекспира представляют собой, быть может, самое веселое, порхающее, беззаботно поющее, что только создавал когда-нибудь театральный поэт. Недаром же Энгельс говорит в одном месте, что в комедии «Виндзорские кумушки» больше юмора, чем в сотне немецких комедий, вместе взятых13.

Если бы дело шло только о гибели — откуда бы взялся этот юмор? Что Шекспир действительно торжественно и величественно оплакивал уходящий феодальный мир, — остается полностью правдой, но вместе с тем он хотя и опасливо, хотя и с сознанием ужасных пропастей нового мира, мира конкуренции, авантюры, причудливого переплетения человеческих судеб, мира, который нес с собой рост капитала, все же с глубоким любопытством и каким-то трагическим, радостным волнением принимал его, воспевал его, то оправдывая его целиком, то иногда протестуя против его «несправедливостей».

Я стараюсь здесь давать характеристику Шекспира приблизительно так, как дали бы ее наши великие учителя, исходя из уже приведенных цитат о Шекспире и из оценки, какую они давали его эпохе и расстановке классов в его эпоху14.

То, что мы писали о приспособлении дворянства к новому порядку, совершенно блистательно описано Энгельсом в английском предисловии к брошюре «Развитие социализма от утопии к науке»: «Когда Европа вышла из средневековья, находившаяся в процессе подъема городская буржуазия была ее революционным элементом. Признанное положение, которое она завоевала себе внутри средневекового феодального строя, стало уже слишком тесным для ее стремления к расширению. Свободное развитие буржуазии стало уже несовместимым с феодальным строем, феодальная система должна была пасть… Шаг за шагом вместе с расцветом буржуазии шел гигантский рост науки. Возобновился интерес к астрономии, механике, физике, анатомии, физиологии».

Переходя собственно к Англии, Энгельс пишет: «К счастью для Англии, старые феодальные бароны перебили друг друга в войнах Алой и Белой роз. Их наследники, большей частью также отпрыски этих же старых фамилий, вели, однако, свой род от столь отдаленных боковых линий, что они составили совершенно новую корпорацию. Их навыки и стремления были гораздо более буржуазными, чем феодальными. Они прекрасно знали цену денег и немедленно принялись вздувать земельную ренту, прогнав с земли сотни мелких арендаторов и заменив их овцами. Генрих VIII массами создавал новых лендлордов из буржуазии, раздавая и продавая за бесценок церковные имения, к тому же результату приводили беспрерывно продолжавшиеся до конца XVII столетия конфискации крупных имений, которые затем раздавались выскочкам и полувыскочкам. Поэтому английская „аристократия“ со времени Генриха VII не только не противодействовала развитию промышленности, но, напротив, старалась извлекать из нее пользу. И точно так же всегда находилась часть крупных землевладельцев, которая из экономических или политических побуждений соглашалась на сотрудничество с вождями финансовой и промышленной буржуазии. Таким образом, легко мог осуществиться компромисс 1689 года. Политические „победные трофеи“ — должности, синекуры, высокие оклады — остались на долю знатных родов земельного дворянства с условием — в меру соблюдать экономические интересы финансовой, промышленной и торговой буржуазии. Эти экономические интересы уже тогда были достаточно сильны; в конце концов они определяли собою общую национальную политику. Конечно, существовали разногласия по тому или другому вопросу, но аристократическая олигархия слишком хорошо понимала, что ее собственное экономическое благополучие неразрывной цепью связано с процветанием промышленной и торговой буржуазии»15.

Цитаты эти, как нам кажется, являются убедительным доказательством того, что Маркс и Энгельс не могли не отнести Шекспира, как барда дворянства, к тем лицам, которым одинаково были доступны и тоска по уходящим, и стремление мощно приспособиться к новым силам, определявшим собой столь дорогой для Шекспира английский империализм (он, конечно, так не называл его) и дававшим огромный заряд той положительной, жизненной энергии, которая составляет отличительный признак Шекспира не менее, чем его глубоко трагическое и пессимистическое миросозерцание, каким запечатлены произведения некоторых периодов его жизни.