Рождение музыканта - Алексей Новиков

ответствовал Сусанин.

Впрочем, никто никуда опять не пошел. Господин Кавос, перевернув страницу партитуры, взмахнул палочкой еще выше, чем размахивал саблей на сцене пан есаул.

Если бы музы, притаившиеся па плафоне, были склонны обратить внимание на ложу господина Мельгунова и на благородного пансионера, но не на того, который в волнении едва не вывалился из ложи, а на другого, который смирно сидел с ним рядом, тогда покровительницы искусства могли бы прийти в справедливое негодование: именно этот малого роста пансионер давно не смотрел на сцену, думая о чем-то своем.

В антракте оба пансионера чинно гуляли по фойе.

– Что же ты молчишь, Мимоза? Экий ты бесчувственный!

– Очень даже чувствую. Неправда все это!

– Как неправда? Это Сусанин – неправда?!

– Сусанин-то правда, – отвечал Глинка и вдруг перебил сам себя: – Смотри!.. Да не туда, олух!

По фойе, совсем близко от друзей, шла стройная дама. Каждое ее движение было подобно бесплотному течению звуков.

– Сюда, сюда смотри! – шептал Глинка, ухватив друга за пуговицу. – Вон музыка!

– Какая музыка? Где? – ничего не понимая, озирался Мельгунов.

– Она пьет теперь лимонад, – проникновенно сказал Глинка и отпустил пуговицу. – Ну пойдем, – и хитро улыбнулся. – Где тебе лимонад пить!..

Когда занавес снова поднялся, действие оперы переместилось с домнинской пустоши в избу Сусанина. Грустя об уведенном врагами отце, Маша Сусанина оповестила зрителей, что уже ранняя птичка в рощице поет и что стали все вставать. И это опять было очень прилично для несравненной дивы, потому что подобные чувствительные романсы толпами кочевали по столичным гостиным. К Маше присоединился было и младший ее братишка Алеша, но, равнодушный к романсам, он раскрыл свои чувства в aria di bravura[29]. Тогда в избу вернулся сам Сусанин. Поляки, размахивая саблями, следовали за ним неотступно, однако, пропустив Сусанина в избу, остались сами в сенях. Они так торопились, что не заметили безделицы: именно того, что Сусанин привел их обратно в Домнино, из которого они только ночью ушли. Расположившись в сенях, поляки запели, хором, любопытствуя знать, что происходит в избе. И любопытство это было совсем не зряшное. В избе происходили весьма важные события: во-первых, Сусанин объяснял публике, как он обвел врагов вокруг пальца; потом вместе с Машей он долго опускал в окно на полотенце сына Алексея, чтобы Алексей мчался за помощью. Когда все было кончено, пан есаул, сгоравший от нетерпения, заглянул в избу, и тогда все разом объяснилось.

Готова казнь, мученья, должны вы умереть! —

возвестил Ивану и Маше Сусаниным польский хор…

Враги, размахивая саблями, приготовились рубить им головы, но при этом так торопились, что не заметили, как в избу вбежал Матвей Сабинин, потом Алеша, потом домнипцы и, наконец, русская дружина.

Теперь уже хористам в польских одеяниях пришлось пасть на колени и молить о пощаде. Начался финал оперы. Каждый пел как будто свое и слова тоже были как будто разные, но музыка, которую неустанно подкидывал хору и солистам господин Кавос, привычно кочевала из тоники в доминанту, а из доминанты в тонику[30]. Ни в чем не спорила с сочинителями оперы историческая правда, принесенная в жертву торжеству добродетели.

Вперед вышел бас Злов и разгладил седую сусанинскую бороду, чтобы еще раз повторить попевку, сложенную для Ивана Сусанина итальянским маэстро:

Пусть злодей страшитсяИ грустит весь век…

Хор подпевал Злову, молодецки притоптывая; хористки, подбоченясь, кружились на месте, и музыка, изображая русское веселье, тоже плясала…

Театр рукоплескал артистам и сочинителям. В ложе Мельгуновых неистовствовал Николаша. Александр Ермолаевич тревожно глянул на сына: «Этакий длинный! Уж и впрямь, не тронуться ли с ним для сохранения жизненных сил в Париж?»

Дремля на ходу, господин Мельгунов вместе с мальчиками сошел в вестибюль. Лакей подал ему шубу.

– Ты готов, Николаша?

Николай Мельгунов застегивал пуговицы на пансионской шинели. А сонный Александр Ермолаевич вопросительно глядел на свою бобровую шапку, которую он держал в руках.

По вестибюлю бегали выездные лакеи с шубами и салопами. Театральные служители гасили одну лампу за другой. Как тени, скользили к выходу последние посетительницы.

– Видел? – привстав на цыпочки, прошептал на ухо другу Глинка.

– Дудки, не поймаешь! – хохотал Николай Мельгунов. – Видел, видел твою музыку!..

– Чудак, – серьезно возразил Глинка, – я и сам ее не видел… А может быть, она только по фойе прошлась, лимонаду выпила и улетела?..

И, наскучив ждать пробуждения господина Мельгунова, Глинка потащил озадаченного друга к выходу.

Глава третья

Быстротечны дни каникул, но как много суждено юности в эти дни претерпеть! Взять хотя бы и танцовальные суаре. Правда, скромный танцовальный вечер, который устраивает тетушка Марина Осиповна, совсем не то, что настоящий бал. Но открытые балы влекут непомерные расходы, а у Марины Осиповны танцуют на вечерах ничуть не хуже, чем на балах.

Какой-то святотатец-тапер выколачивает французскую кадриль на дядюшкином рояле, переселившемся из кабинета в залу, и по паркету чинно кружатся пары. Под ледяными взорами тетушки Марины Осиповны юные пары того и гляди превратятся в такие же замерзшие снежинки, как те, что летают за окном, но все-таки кружится и кружится беспечная юность…

Софи проплывает мимо Мишеля в новом платье с удивительными рюшками и, кажется, не обращает на кузена никакого внимания. «Слава богу, уплыла!..» – думает, следя за нею, Глинка, но не успел еще вздохнуть, как глаза Софи прищурились прямо на него: «А мы думали, что благовоспитанные юноши…» И рюшки, самые модные рюшки на платье Софи, укоризненно прошелестели.

Софи действительно уплыла вместе со всеми рюшками и напомаженным своим кавалером, а Мишель забился в самый дальний угол.

Но в кадрили произошла смена фигур, и, покинув напомаженного кавалера, Софи оттанцовала свое соло именно в этот уголок. Чуть раскрасневшись, она была так хороша, что, казалось, могла бы и сама стать музыкой, если бы к ней не летел на рысях все тот же ненавистный фрак, выделывая замысловатые антраша. Фрак снова был подле Софи, когда сияющие ее глаза обнаружили Мишеля, а ресницы дрогнули и удивленно взлетели.

И вот тайна раскрыта! Да, благородный пансионер Михаил Глинка до сих пор не умеет танцовать.

Сменив одного кавалера на другого, Софи улетала все дальше и дальше…

– Экая удача, маэстро, – говорит дядюшка Иван Андреевич, разыскав племянника за каминным экраном. – Вот и ты с нами повеселишься. Превесело, друг мой, на этих вечерах, а?