Рождение музыканта - Алексей Новиков

– Я всегда к вашим услугам, мосье!

Благородный пансионер медленно брел по улицам к дому Энгельгардта. Пестрой вереницей сопровождали его те, кто только что являлся ему между нотных линеек у господина Бема. В воображаемых звуках снова пламенели человеческие страсти и торжествовало победу благородство… И вдруг откуда-то прорвался высокий, звонкий голос:

– Здесь атласы, канифасы!.. – Стоя у дверей лавки, разбитной гостинодворец зазывал покупателей. И не просто зазывал, а пел, точь-в-точь так, как пели в опере «Санкт-Петербургский гостиный двор». Попевка, спутешествовав на театр, снова возвращалась в гущу жизни.

Глинка постоял, послушал, а когда двинулся дальше, за ним толпой погнались колдуны, крючкодеи, сбитенщики, мгновенно явившиеся воображению из отечественных опер. А уличный фонарь стал ему поперек дороги и, раскачиваясь на ветру, проскрипел в самое ухо: «Здесь атласы, канифасы…» А ну-ка, попробуй сам сочини!..» Глинка давно уже обогнул его, а фонарь все еще скрипел за спиной: «Подумаешь, чудо – по чужим нотам путешествовать, изволь-ка, сударь, сам сочини!..»

И кто-то такой же длинный, как фонарный столб, встал перед Глинкой.

– Глинушка, едем! В Париж, Мимоза!.. Чортушка, я за тобой, едем! – И, завидев свободные сани, Николай Мельгунов закричал отчаянным голосом: – Извозчик, подавай!

– Вздор, – серьезно сказал Глинка, – на извозчиках в Париж не ездят!

– Да что ты, сумасшедший! – подпрыгивал и заливался Сен-Пьер. – К нам поедем, я все расскажу по порядку!

– Коли по порядку, тогда другое дело, – попрежнему наставительно отвечал Глинка, – а то сбиваешь с толку не только людей, но и лошадей!..

Извозчик в самом деле изо всех сил нахлестывал клячонку, спеша на зов Сен-Пьера.

Глава четвертая

– Стало быть, в Париж, Сен-Пьер?

– Да, Глинушка, в Париж. Только дождаться весны – и катнем с отцом, поминай, как звали!..

Друзья сидят в комнате Николая Мельгунова. На столе, как у взрослых, красное вино и любимые сласти – султанские финики. Глинка усердно лакомится и слушает, как Николай Мельгунов предается сладостным мечтам, не обращая на финики внимания.

– А в Париже, Мимоза, первым долгом побегу к дому, в котором жил великий Руссо.

– Это уж не Вильгельма ли Карловича поручение?

– Нет, брат, я до Кюхли священный обет дал… Бухну посреди улицы на колени и поклонюсь земно: великий Жан-Жак, воззри!

Глинка молчит и чуть-чуть сопит, наслаждаясь не то султанскими финиками, не то парижскими замыслами Сен-Пьера.

– А потом куда?

– Потом? – задумывается Мельгунов. – Не знаю, куда потом… Никогда ничего заранее не надо знать, Мимоза! Жизнь есть вдохновение, и ее нужно импровизировать всю: от начала до конца, понимаешь?

– Как сказать? – возражает Глинка. – Неплохо кое-что и сообразить. А сообразить нужно столько, что жизни нехватит!

– Нехватит, все равно нехватит, Мимоза! А если нехватит, так и не трать ее зря. Припади на грудь великой матери-натуры и живи и чувствуй, как мой любезный старик Вернетт…

Глинка молчал, отдавая дань финикам. Сен-Пьер по привычке бегал по комнате, размахивая руками.

– Готовил меня мой бесценный Иван Филиппович в Харьковский университет, а придет, бывало, весна, тотчас и соберется в путь-дорогу. Старенький чемодан раскроет и укладывает туда Руссо, Стерна, Виргилия…

Дорожный багаж Ивана Филипповича кажется Глинке несколько ограниченным.

– Неужто это все? – удивляется он.

– Какое там все! – отмахивается Мельгунов. – Горация тоже непременно уложит, Тасса прихватит… А чемодан – на плечо, и уйдет на все лето нивесть куда…

– Пешком?

– Конечно! Иначе не ходит к матери-натуре истинная добродетель… И вот идет себе да идет Иван Филиппович, а по дороге вьется сизая пыль; потом молодицы побегут встречать пастуха, с полей заторопятся к хатам песни. Тогда располагается Иван Филиппович на берегу какой-нибудь кособокой речушки и приглашает к трапезе великого Жан-Жака. Преломив с ним хлеб, он благословляет величие матери-натуры…

– А поселяне стоят в стороне и дивятся? – мимоходом оживляет пейзаж Глинка.

Но это не производит никакого впечатления на Сен-Пьера. Он давно унесся мыслями туда, где к Ивану Филипповичу Вернетту является Жан-Жак Руссо.

– Они беседуют, Мимоза, в вечерней тишине, а потом счастливый старик засыпает, положив под голову чемодан, и тогда, может быть, Тасс или Гораций читает ему свои стихи!

Кажется, что Иван Филиппович в самом деле заснул и тень Руссо уже отлетела от него, а Николай Мельгунов стоит посреди комнаты и все еще размахивает длинными руками, словно отгоняет от спящего наставника назойливых мух.

– Вот она, высшая свобода, Глинушка, и тогда нисходит в просветленную душу любовь к вселенной и человечеству!

– Погоди! – Глинка вскакивает с места и подхватывает бокал, опрокинутый Николаем Мельгуновым.

– Та любовь, Мимоза, – продолжает парить в мечтаниях Сен-Пьер, – звучит как извечная и сладостная музыка природы… – он остановился зачарованный. – Именно эта музыка и слышалась, должно быть, великому Жан-Жаку… Клянусь тебе, Мимоза, когда я услышу его оперу…

– Какую оперу? – перебивает Глинка. – Очнись!

– А ты не знаешь? Руссо сказал: ближе к натуре! – и сложил оперу из сельских мелодий, которые рождаются только в чистых сердцах!

– Стой, – сказал Глинка, словив друга за пуговицу, – теперь стой, Сен-Пьер! Кто тебе сказал про оперу Руссо? – и для надежности крепко придержал Сен-Пьера, чтобы тот снова не воспарил.

– Иван Филиппович говорил мне, что он пешком бы отправился в Фонтенебло, чтобы услышать музыку «Сельского колдуна»…

Тут настала очередь еще раз удивиться Глинке:

– «Сельского колдуна»? Это что же, вроде нашего «Мельника-колдуна», что ли? Ответь же, наконец, делом: твой Иван Филиппович ту оперу слыхал?

– Опомнись! Ведь ту оперу тогда играли, когда Иван Филиппович не то что в Фонтенебло, а, пожалуй, и под родительский стол не хаживал!

– Не сообразил, – разочарованно произнес Глинка, – подвел меня твой Иван Филиппович, что бы ему пораньше родиться!

– Утешься, Глинушка, я ту оперу в Париже непременно добуду! – Мельгунов остановился перед другом, по отцовской привычке прикрыв глаза. – Да неужто ты священного голоса матери-натуры сам не слышишь? Неужто не поет твоя душа?

– Душа-то, может быть, и поет, – неторопливо отвечает Глинка, – да что толку в этих песнях, когда я не знаю, как их перевести на человеческий язык. В музыке, Сен-Пьер, тоже грамотеем быть нужно, а может быть, и синтаксис у нее есть?

– Какие пустяки! – отмахивается Сен-Пьер. – При чем тут синтаксис?