Рождение музыканта - Алексей Новиков

А Софи как вошла в столовую, так ни разу и не глянула на Мишеля. И странное дело: когда Софи не обращает на тебя никакого внимания, тогда ужасно хочется, чтоб она хоть разок взглянула. Мишель ждал этого взгляда от блюда к блюду, пока Спиридон, обнаружив непрошенную прьпь, не явился с пирожным. Софи, так и не взглянув на кузена, отделила от пирожного крохотный кусочек и поднесла на ложечке к губам. Неужто может быть у девицы такой маленький ротик? От удивления Мишель сам раскрыл рот. Но именно в эту минуту прямо на него и прищурились несносные глаза: «А мы думали, что воспитанные юноши…»

Но обед кончился, и Марина Осиповна поднялась из-за стола.

– Вечером, Жан, – леденит она дядюшку, – мы званы к Салаевым. Вы не забудете, надеюсь?

– Всенепременно, ma chère[25], именно к Салаевым! – Ивану Андреевичу никак не удается припомнить: кто, бишь, эти Салаевы? Но, ничего не припомнив, дядюшка впадает в такой бравурный мажор, как будто всю жизнь он и прожил только для того, чтоб поехать, наконец, к Салаевым. – К Салаевым, ma chère, всенепременно к ним!..

Но, чорт возьми, до Салаевых Иван Андреевич отведет душу с племянником.

– Еще никто на свете не написал такой музыки, маэстро, – говорит Иван Андреевич, удалившись с Мишелем в кабинет и раскрывая Моцартову увертюру к «Дон-Жуану».

Глинка глядит в ноты, а сам прислушивается к тому, как за стеной стучат, удаляясь, чьи-то башмачки. Слава богу, ушла! Но зачем же все-таки ушла несносная Софи?

– Вот она, душа Дон-Жуана, – упоенно говорит дядюшка и, предвкушая наслаждение, проигрывает на рояле грациозную и насмешливую тему из увертюры. – Только музыка могла воплотить этот соблазнительный образ грешника, которому все прощает любовь.

Но в это время Михаил Глинка окончательно потерял нить дядюшкиного рассуждения, потому что в кабинет вошла Софи и села в кресло, которое стояло ближе всех именно к нему, а перед ним возник новый неразрешимый вопрос: был когда-нибудь у Софи такой бант или никогда еще не было у нее такого необыкновенного банта?

– Ты слышишь, маэстро? – Иван Андреевич, покончив с душой Дон-Жуана, взял новые аккорды. – Вот весь остальной мир, который противостоит Дон-Жуану, чтобы его покарать.

– За что, дядюшка?

– Именно за то, что он Дон-Жуан!

Дядюшка заиграл, и весь суровый мир, карающий Дон-Жуана, немедленно пришел в движение. Он наступал, он преследовал и, наконец, торжествовал победу над грешником.

Мишель придвинулся и слушал. Да, точно, потрясающие звуки… Но и такого удивительного локона, ниспадающего на шейку Софи, он тоже никогда не видел…

– Внимайте! – Иван Андреевич привстал за роялем, и тут Мишелю пришлось расстаться и с необыкновенным бантом и с удивительным локоном. – Сам Моцарт с вами говорит! – воодушевился дядюшка. – Никогда ни один поэт не раскроет тайны человеческого сердца так, как это дано музыканту. Начнем, маэстро!..

И они начали играть увертюру в четыре руки. Мишель вложил всю душу в тремоло, живописующее трепет души Дон-Жуана, не знающей раскаяния.

– Ах ты, пострел! Ах ты, маленькая Глинка! – Иван Андреевич в восторге откинулся от рояля. – Какие боги благословили твою душу?!

Софи сидела неподвижно, глядя на носок собственного башмачка. Он выглянул из-под кружевных оборок и, как мышонок, чуть-чуть шевелился. Пользуясь тем, что дядюшка отошел к нотным полкам, Мишель наблюдал за мышонком и думал о Софи: «Бесчувственная, неужто сам Моцарт над тобой не властен?..»

Фортепианисты играли всё с большим жаром. Мишель поклялся не только не глядеть на Софи, но и вовсе о ней не думать. Но в тот самый момент, когда c полки соскочил гуляка Россини и расположился на нотной подставке, Софи вдруг стала подпевать. Ага! Наконец-то настало время отомстить несносным глазам и поймать первую фальшивую фиоритурку. Но Софи пела и пела, а ни одной фальшивой нотки Мишелю не удавалось поймать. Положительно еще не было на свете такой удивительной девицы! Это было теперь совершенно ясно, и нерешенным оставался только один вопрос: где и когда успели подменить Софи?..

– Что с тобой, маэстро? – дядюшка глядел, ничего не понимая: Мишель – этого еще никогда с ним не бывало – пропустил целый такт!

И торжествующие глаза Софи немедленно прищурились: «А мы думали, что истинные музыканты…» Глинка смущенно ударил по клавишам, а голос Софи вконец опутал серебряными ниточками бедное сердце, жаждущее дружбы.

– Фора, маэстро! – вскричал Иван Андреевич, раскрывая новую тетрадь. – Фора!

Но откуда-то уже потекли ледяные струи. Они достигли дверей кабинета, явившись в образе Спиридона:

– Барыня изволят ждать!

Иван Андреевич попробовал было отмахнуться…

– Жан! – раздалось тогда издалека, и двойная фуга Марины Осиповны, выдержанная в самом строгом стиле, тотчас пошла к кульминации.

С нотной подставки все еще улыбался беспечный Россини, а бедный дядюшка Иван Андреевич покорно шел за разряженной Мариной Осиповной в переднюю.

– Мы так давно не бывали у Салаевых, ma chère, – храбрится Иван Андреевич, – что я даже соскучился. Почему бы, думаю, взять да и не заехать, а?

Тетушка молчит и молчанием еще пуще леденит Ивана Андреевича. Он бы, может быть, и совсем замерз, если бы Спиридон не накинул на него медвежью шубу.

Супруги отбыли к Салаевым. Горничная погасила лишние свечи и увела спать Евгению Ивановну. По дороге Евгения Ивановна еще раз встала перед Мишелем и ахнула:

– Ах, какой у тебя хохлик! Ай, какой смешной!..

Мишель поспешно поправил прическу и без всякого намерения, – пусть Софи не зазнается, – пошел в гостиную. Но именно в гостиной, углубясь в книгу, расположилась на диване Софи. Мишель без всяких намерений, – пусть не важничает Софи, – заглянул в книгу через ее плечо: Ричардсонова «Кларисса», – этакая чепуха!

– Софи, читали ли вы…

– Что, Мишель?

– Не что, а кого! – поправляет Глинка.

– Ах, скажите, пожалуйста, он еще учит! Ну, предположим, кого?

– Овидия!

– Кого? – переспрашивает Софи.

– А теперь уж не кого, а что, – снова поправляет Мишель, – «Ме-та-мор-фозы»!

Но прежде чем он успевает что-нибудь сказать об удивительных метаморфозах, которые происходят с некоторыми девицами, Софи возвращается к Ричардсоновой негоднице Клариссе. И только когда горничная подала им, как взрослым, чай, а Софи наскучила, наконец, разбухшая от слез Кларисса, она снова вернулась к роли светской хозяйки.

– Вы опоздали, Мишель, – говорит Софи, изящно помешивая ложечкой чай, – вчера мы уже выезжали с папа́ в концерт…

– Я видел афишку…

– Афишку! – Софи поднимает розовый пальчик. – Надо было самому слышать, как играл господин Гуммель. Сам Гуммель, Мишель! Разве это так трудно понять?