Часть 2. Классическая поэзия - Коллектив авторов

в общем, недалек и сам искомый образец.*1; но если будем говорить о жизни формы измененной вслед за рукой творящего ее, то очень трудно подойти к таким вещам словами оды. А впрочем, то, что я смогу теперь сказать в своих словах, я целиком представлю здесь, и вот как это зазвучит.

6. — Замру я в срединном устое вещей, откуда взираю на все извечнотаинственным оком; питаю я волю и чувства свои в древнейших писаниях наших, в "дощечках и связках" былого *2.

7. — Я иду за временами года и тогда вздыхаю: ах, уходят! Я взираю в тьму, тьму тем природы, и я думаю тогда: о, сколько их! Я скорблю по опавшей листве в мощную осень; любуюсь на нежные ветви душистой весной... И в сердце колотит удар за ударом, когда я прочувствую иней холодный; а воля тогда — вся в высоком и чистом стремленье, что уносит меня к облакам.

8. — Я пою теперь про наших замечательных людей с их достоинствами, жившими средь нас [т.е. в нашем мире]; воспеваю также чистый аромат тех людей, до нас здесь бывших, наших предков. И вот я блуждаю в дубравах, богатых дворцах изящного словосозданья; и слиянье приветствую полное я тех начал, проповеданных нам для красот превосходного стиля. Весь взволнованный, книгу бросаю и тотчас же хватаюсь за кисть; я распространил бы II волненье свое в том самом классическом, древле прославленном слове.

9. — И когда начинается это во мне, я всегда собираю свой взор и вбираю свой слух; погружаюсь в себя, отовсюду ищу. Недрами духа взлетаю за восемь пределов земли *3; сердцем блуждаю в высотах за III тысячи сажен вверх.

10. — Когда же все это дошло до самых последних высот, то в чувствах моих рассвет уже брезжит: все ярче, свежее они; а природа вокруг озаряется, светит, подходит ко мне отовсюду. Изливаю тогда животворную влагу всех лучших когда-либо сказанных слов; и уста переполнены сочною амброй шести основных и классических книг *4. И плыву я теперь по небесной пучине, спокойно катаясь IV в потоке ее; омываю себя я в подземных источниках вод, погружаюся в них, утопаю.

11. — И вот, в глубине зародясь, слова там в душе моей где-то идут, как будто плывущая рыба, во рту у которой крючок, когда ее тащат наверх из самых глубоких глубин. Их краски и образы их друг к другу приникли, как крылья, совсем наподобие птицы, парящей в высотах, но нитью продетой уже*5, и свергающейся через облако-тучу с громады, утесом стоящей *6. Я подниму теперь то, что века не дописали: их сотня ведь таких веков! Я соберу слова поэтов, нам их отдавших в тысячелетья. Распрощусь с цветами утренней поры, раз они уж распустились; разовью лишь те вечерние красоты, что еще не раскрывались никогда.

12. — Я взором окину мгновенье одно, пролетевшее с древних до новых веков; я длань наложу на весь мир средь морей — в одном лишь движенье зрачкаV.

13. — И только теперь я могу: выбрать слова с осмыслением должным и расположить их в порядке и стройно — так, чтобы каждое слово отборное встало на место свое. Все в себе заключающее светлый солнечный луч непременно и разом раскроется мною; и все, что таит в себе звук, до конца разовьется в ударе одном по струне.

14. — Иногда я пройду по ветвям, сотрясая листву; иногда же помчусь по волне и добьюсь, где истоки ее. А то, углубясь в тайники, я приду к освещению их; или брошусь в погоню за тем, что легко, и трудное вдруг обрету. То вдруг изменюсь я, как тигр; то, как зверь прирученный, я стану смирен; то в виде дракона явлюсь или птицей в волне закачаюсь... Порою все гладко идет, легко развивается речь; порой же — зазубрины скал, нет мира, и все неспокойно.

15. — Я исчерпаю всю свою чистую мысль, в то же время весь сжавшись в раздумье; в непостижные дали заботы земные умчу и тогда лишь сложу свою речь. Я накрою и небо, и землю. ЯVI спрячу их внутрь осязаемых форм; а все мириады созданий живых осажу на конец своей кисти писца.

16. — Вначале я словно топчусь с ноги на ногу... Губы засохли... В конце же концов источу из себя благодать в увлажненной, сочащейся кисти. Идея поддержит всю суть основную и тем установит мне стержень и ствол; ее выражение — стильная речь — нависнет, как ветви, и пышную завязь зачнет.

17. — Теперь я уверен, что чувства и формы уже разобщаться не будут; поэтому всякий тот раз, что я изменяюсь опять, все это уже у меня на лице: вот мысли мои на радость идут — я сейчас засмеюсь непременно; но стоит лишь мне говорить о печали — как я уже начал вздыхать. Порой я дощечку схвачу — и быстро, сейчас же... Порой же держу свою кисть на зубах [я в зубах] — и медлю, и медлю... Да! Можно наслаждаться этим делом! Оно как раз и почиталось у совершеннейших и лучших из людей!

18. — Я вникаю теперь в пустоту и в безжизненный нуль, чтоб потребовать там бытия; я стучусь и в безмолвие мрака: хочу, чтоб звучал он. Я держу в себе дали, бескрайне тянущиеся на пространстве лишь фута какого-нибудь кусочка бесцветного шелка; и я источаю волнение духа в безбрежно огромном потоке из сердца, что бьется в каком-нибудь дюйме груди. Слово мое, развиваясь, растет, становится шире и шире; мысль под давлением воли моей становится глубже и глубже.

19. — Разбросаю ж теперь благовоний исполненные, роскошные, всюду живые цветы; и раскрою я купы за купами темно-зеленые ветви цветущих дерев. В ярких порывах ветер летит и бурей вздымается резко; грудой тяжелою подняты тучи, целою рощею писчих кистей VII

20. — Форма и стиль богаты десятками тысяч различий; и нет тех вещей, которые б меру одну для себя лишь имели. Хаос, разброд и быстрая ловкая речь: их видимый образ мне трудно облечь в живописное нечто. Но слово идет от таланта поэта — он в нем выражает искусство свое; а мысль его делом заведует этим — оно его делает мастером цеха VIII. И вот в существующем-несуществующем, полный всечасных исканий, от глубокого-неглубокого не отступится он никогда.

21. — Правда, бежит