Новый Мир ( № 10 2005) - Новый Мир Новый Мир

И все мы, кто слышал их (три трека), знаем: это Мандельштам. И хорошая слышимость, и “певучесть” на месте, и все цитаты об авторском чтении О. М., коими насыщена и статья Шилова, и соответствующая главка в книге — к месту. Это — несомненно Мандельштам, говорим мы себе.

Но это не совсем так. Точнее, совсем не так.

К этим записям, так кажущимся нам (со всеми оговорками!) вполне “хорошими”, — точно так же, как и к записям Блока, а его голос просто-таки “воскрешен”, — надо все-таки относиться как к “теням” и “эху” настоящего мандельштамовского голоса.

Что говорить, ведь и в 20-е годы, воспроизводя их в студенческой аудитории, Бернштейн раздавал молодым людям листочки с текстами. Кстати, в буклете к CD стихи тоже напечатаны — с указанием, какие именно строки утеряны (их немного).

Если внимательно читать Шилова, то можно заметить, с какой осторожностью он советует относиться к этим записям с валиков — несмотря на помощь Петровых и на другие свидетельства. Современники поэта благоразумно “не ждали, — как пишет Шилов, — от переписи с восковых валиков чуда — полного воскрешения голоса поэта, <но> утверждали, что эти записи достаточно точно сохранили и передают его чтение”.

В 2002 году я и попался на собственном невнимании к предостережениям Шилова, заменил трезвое отношение — поэтическим. И к тому же — собезьянничал.

Я уже писал о том, как Шилов показывал реставрируемые записи Блока Корнею Чуковскому, как тот “выбрал” некий вариант и сказал, что “голос похож и тембр, тембр” похож. Корней Иванович был подготовлен к тому, что ему заведут не голос Блока, а то, что от него осталось, тень голоса. И выбрал то, что “ближе”.

Похож — не похож…

Однажды я рассказал Семену Липкину о диске “Голоса, зазвучавшие вновь”, о трех звукозаписях Мандельштама. И — пришел к нему и Инне Лиснянской, взяв CD-плеер и диктофон. Включил “Нет, никогда ничей я не был современник…”.

Самое очевидное чтение, как мне казалось.

Прослушав пару строк, Семен Израилевич (который в течение нескольких лет общался с поэтом, показывал мне его, пытаясь даже имитировать мандельштамовское чтение) решительно и твердо сказал: “Нет, это не Мандельштам”.

Диктофон крутился, диск я остановил. В голове полный сумбур.

Как не Мандельштам?! А свидетельство Петровых? А хорошо сохранившиеся валики? Ну не глухие же мы в самом-то деле, слышно-то хорошо.

“Не Мандельштам”.

Помню, несколько смущенная Инна Львовна заговорила об интонации, ритме, которые слышались отчетливо и внятно. Семен Израилевич внимательно посмотрел на нее, потом на меня, вздохнул и сказал: “Интонация напевная, да. Но не то… Не так он читал…” Но показать как — не смог.

И я все понял. Я не подготовил Липкина, не объяснил ему, что он услышит. А он ждал “Мандельштама”.

Конечно, я не стал ничего рассказывать Шилову, не хотел его огорчать — ни своей самодеятельностью, ни своим фиаско, ни самой реакцией Липкина. Но он, думаю, и не удивился бы особенно.

Конечно, теперь (да и тогда, когда я все понял) я очень жалею: “переиграть” такую историю невозможно. Не знаю, слышала ли эти записи Эмма Герштейн: об этом надо было бы спросить у записывавшего ее Сергея Филиппова, но Сережа умер вслед за Шиловым. Нет и Эммы Григорьевны: спрашивать не у кого. И она и Липкин были последними из наших современников, кто общался с поэтом в течение продолжительного времени.

Только мне не хотелось бы разочаровывать потенциального слушателя. В конце концов, Мария Сергеевна Петровых (подготовленная!) помогла Шилову остановиться на каком-то похожем варианте. Просто помните совет нашего знаменитого звукоархивиста: прослушайте несколько раз и вживитесь в запись. Тогда и зазвучит Мандельштам, все ближе и ближе к его подлинному голосу.

© Государственный литературный музей (фонографические записи).

П Студия ИСКУССТВО; ЮПАМСД РОФФ ТЕКНОЛОДЖИЗ.

Общее время 71.15. Перепись с фоноваликов произведена Н. Нейчем и Л. Шиловым. Реставраторы Т. Бадеян, Т. Пикалова, Т. Павлова, С. Филиппов. Звукорежиссер С. Филиппов. Дизайн Н. Александрова, В. Лазутин.

1 Розанов В. Миниатюры. Составление, вступительная статья А. Н. Николюкина. М., 2004, стр. 8 — 9.

2 Это замечательное выражение встретилось мне в книге Льва Шилова “Голоса, зазвучавшие вновь” (М., 2004).

3 Шилов признался мне однажды, что только после выхода этого диска он обнаружил в нем отсутствие записей Пастернака. Он сумел объяснить сам себе эту нелепость тем, что CD 1996 года, целиком посвященный поэту (см. “Новый мир”, 2005, № 4), отнял слишком много сил и казался совсем уж “пройденным и само собой разумеющимся этапом”…

4 В 1991 году ВТПО “Мелодия” выпустила виниловый диск-гигант “Венок Мандельштаму”. Стихи поэта читали Семен Липкин, Инна Лиснянская, Белла Ахмадулина, Александр Кушнер. Три стихотворения О. М. прочла здесь и Лидия Чуковская. Помещенное на конверте пластинки эссе “Чужая речь мне будет оболочкой” написала Софья Богатырева, напомню, племянница Сергея Игнатьевича Бернштейна.

КИНООБОЗРЕНИЕ ИГОРЯ МАНЦОВА

Космос. Пришельцы

Удушливый тарковский “Солярис”: астронавт Крис Кельвин бежит с орбиты, чтобы приземлиться в уютную затхлость, в свое дождливое земное поместье, в тоску. Судя по всему, и затхлость, и тоска бывшему астронавту по душе. Кто придумал, что это хорошее кино, что это искусство?! Стоячее болото, вода. Претенциозные позы, помещицкий уклад, обломовщина. При чем тут Станислав Лем? Рыхлый, одутловатый астронавт не выдерживает напряженной космической неизвестности с технологиями, бежит туда, где попроще, — в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов.

Мне, впрочем, могут возразить: дескать, у Тарковского Кельвин никуда не возвращается. Дескать, Земля, ландшафт, поместье, финальная, стилизованная в духе Рембрандта встреча Кельвина с отцом — все это не физическая реальность, а набор образов, позаимствованных Океаном из подкорки астронавта и теперь на потребу этому астронавту материализованных. Тем лучше, отвечу я, тем показательнее! Значит, вот они какие — самые дорогие, самые неотчуждаемые образы астронавтовой души! Океан считал и материализовал его заветное, его святое, и мы вправе делать отсюда решительные социокультурные выводы.

“Солярис”, равно как и “Зеркало”, — злокачественные подсказки, сформировавшие коллективное воображаемое советской элиты. От этих вредно-нелепых картин — всего полшага до социального развала 90-х, когда восторжествовала архаическая идея атомарности, когда все расползлись по поместьям, по углам: у кого-то это были убогие шесть соток и скудные хрущевки, у кого-то многоэтажные виллы, все равно. Даже квартиры превратились из ячеек худо-бедно существовавшего, зачаточного гражданско-городского общества — в автономные хутора, на которых теперь живут угрюмые, растерянные, завистливые бирюки с бирючихами. Кажется, была такая советская книжка — “Хуторок в степи”. Вот что такое современная Россия: хутора из стекла и бетона, не иначе.

“Заживем как люди!” В России “как люди” — значит, по-помещичьи. Других влиятельных культурных образцов отечественное массовое сознание не знает. Манифестация провинциальности, поэтизация стремительно оформлявшегося застоя. Застоя, который не кончился по сей день, которому не видно конца. Тарковский — идеолог этого застоя, его трибун, его агитатор, один из горланов-главарей. Советская интеллигенция замирала, опознавая в тарковских фильмах терпкую духовность. Интеллигенции дюже хотелось расселиться по дачам, по усадьбам. Мечталось о Творчестве под сенью вековых лип и дубов. В сущности — и это пора признать и осмыслить, — у нее не было никаких альтернативных проектов, никаких оригинальных идей! Хуже того — никакой цели Творчества. Никакого адекватного представления о надвигающемся реальном будущем. Крис Кельвин, было завоевавший Космос, приобщившийся к технологиям, преодолевший земное притяжение, достигший кондиции небожителя, полубога, — внезапно возвращается в свой занюханный урюпинск, чтобы уютно там побарствовать. Не желает неожиданных сюрпризов подсознания, которыми одаривала его космическая орбита. Боится самого себя. Теперь станет выращивать помидоры. Естественно, с помощью традиционных расейских холопов, которые, чтобы не оскорбить утонченного интеллигентского вкуса, в фильме не показаны. Будет качаться в гамаке с томиком Пушкина или Пастернака и, старея, мочиться под себя. Бывший астронавт Крис Кельвин — трус, если не подлец. Подлец, если не злоумышленник. Сделает то, чего не удалось даже фашистам: пресечет витальность, легализует мертвое.