Воевода - Дмитрий Евдокимов

Впрочем, польский богатырь тут же, хохоча во всё горло, как ни в чём не бывало вскочил на своего коня и, выпив «серебряную» чашу, пришпорил его что было силы.

Поняв, что торжественный приём завершён, Конрад вернулся к палатке Заруцкого.

   — A-а, немец! — пьяно приветствовал он Конрада, пытаясь из сулейки налить в чашу романею. — Пить будешь?

   — Нет, нет, я уже! — замахал руками Буссов, устало плюхаясь на скамью.

   — За здравие царицы! Нельзя отказываться! — проревел Иван Мартынович, тупо глядя, как струйка вина упорно течёт мимо чаши.

   — Ну, давай! — махнул рукой немец.

Он начал сбивчиво пересказывать свои мысли относительно морали польских завоевателей.

   — Точно, супостаты! — согласился Иван Мартынович, наконец попав в цель. — Думаешь, я не понимаю? Понимаю. Как только до Кремля доберутся, сразу «царика» под задницу, а то и просто башку снесут. Только и им не усидеть. Русским силком чужую власть не навязать... Пей!

   — За нашу прекрасную царицу! — с пафосом, хоть и не очень твёрдо выговаривая слова, провозгласил Конрад.

Заруцкий выронил сулейку и, ткнувшись бритой головой с единственной длинной прядью волос на затылке в столешницу, неожиданно зарыдал навзрыд.

   — Иван Мартынович! Да что с тобой? — воскликнул, протрезвев, Буссов.

   — Жалко мне её! Когда этот... её в спальню за руку поволок, у неё такие глаза были умоляющие, что у меня в душе всё перевернулось! Продали голубку! Такая маленькая, ведь пальцем невзначай раздавить можно. А как глянет! Ох, и чего она ко мне, эта паненка, прицепилась? Ведь были бабы — во! Красоты неписаной — одной рукой не обхватишь. Так нет, ночь прошла — и забыл. А эта всю душу разбередила...

Наутро, проснувшись, оба приятеля ощущали тупую головную боль, поглядывали друг на друга подозрительно, мучительно вспоминая, о чём болтали накануне. Заруцкий с хмурым видом одевался, чтобы идти во дворец. Исчез и гнев Буссова по поводу аморального поведения жолнеров. Он повстречал ещё одного знакомца — Юрия Беззубцева. Во время сдачи Тулы он перешёл на сторону Шуйского и был послан командовать сотней стрельцов. Здесь он снова изменил и оказался в банде польского полковника Александра Лисовского[83]. Он пристал к самозванцу ещё в Орле, но не пошёл с ним к Москве, а грабил рязанские земли. Захватил Зарайск, Пронск, штурмом взял Коломну. Его обозы отяжелели от награбленного. Но тут фортуна отвернулась от Лисовского — он напоролся на войско опытного воина, князя Ивана Куракина. Потеряв много своих солдат, Лисовский пришёл в Тушино.

Теперь, по словам Беззубцева, Лисовский собирался с Сапегой идти к Троице-Сергиеву монастырю. Когда сотник начал рассказывать о том, какие там богатства ждут победителей, глаза старого ландскнехта разгорелись, и он решил вступить в отряд Лисовского. Ещё вчера упрекавший поляков за разбой, Буссов тут же нашёл себе оправдание. Самозванец явно не спешил брать Москву штурмом, ожидая, когда сами москвичи свергнут Шуйского. А он за это время может значительно пополнить семейную казну, чтобы его первенец, вернувшись из Сибири, был человеком достаточно обеспеченным. Так, не заезжая в Калугу, искатель приключений отправился на север от Москвы.

«Солон как самую счастливую республику понимал ту, в которой равно и одинаково боятся закона, как и тирана».

Из дневника Станислава Немоевского.

«На Троицу пошли:

Два корнета Козаков по сту в каждом,

Хоругвь козацкая, полк Бунавского 100 конных.

Сотня пехоты голубой (одежды),

120 конных пятигорских Дзавалтовского,

Пана Мирского 100 конных,

Пана Колецкого 150 конных.

Две хоругви пехоты по 250 (красной).

Полк гусаров под двумя хоругвиями 250 конных,

Пятигорцев 200 конных,

Козаков под двумя хоругвиями 250 конных,

Лисовский с московитянами 6000,

Полк Яроша Стравинского, копейщики 500 конных,

Полк Марка Валамовского 700 конных.

Полк Козаков 200 конных,

Весь полк Сапеги с пушками.

Полк пана Микулинского, копейщиков 700 конных, Козаков 300».

Из дневника Яна Сапеги.

Старые соратники Беззубцев и Буссов поспешили в лагерь Сапеги, где шла деятельная подготовка к походу. Сотня за сотней, хоругвь за хоругвью по очереди подъезжали к высокому холму, где расположились военачальники. Сапега придирчиво осматривал экипировку воинов, не гнушаясь даже заглядывать в стволы мушкетов. Впрочем, гетман был доволен: чувствовалось, что перед ним проходили настоящие бойцы, побывавшие в десятках сражений. Рядом с Сапегой крутился Лисовский, которому Беззубцев и представил своего приятеля.

Был Лисовский невысок ростом, с кривыми ногами — следствие постоянной езды верхом, с чёрными глазами, в которых зловеще горел бесовский огонёк; лицо было исполосовано шрамами. Он ни секунды не мог спокойно стоять на месте, его руки постоянно находились в движении — то он хватался за рукоять сабли, то дёргал себя за длинный чёрный ус, то поправлял пояс.

«Бесноватый какой-то», — с некоторой опаской подумал Буссов, пока Беззубцев рассказывал о нём полковнику. Тот, казалось, не слушал, вращал головой туда-сюда и цепко оглядывал проезжавших шагом всадников. Вдруг он заорал:

   — Ты как сидишь? Ты воин или мешок с ...? Вот гляди, как надо.

Он мгновенно оказался на лошади, подняв её на дыбы и повернувшись с ней вокруг оси. Действительно, это было красивое зрелище — Лисовский сидел не напрягаясь, живо поворачивался корпусом то вправо, то влево.

   — Понял? А ты клюёшь носом, как ворона! Брюхо мешает? Ничего, скоро скинешь. Иначе тебя самого скинут!

Стремительно спешившись, он наконец взглянул на толстого великана:

   — Значит, не надоело ещё искать военной удачи? Что ж, давай с нами, не пожалеешь. Мы — народ весёлый, не соскучишься. Шпага-то не заржавела?

И он умчался с Сапегой к Димитрию, чтобы договориться о том, где кто будет кормиться. Воины тем временем сворачивали палатки, складывали нехитрое имущество на пока пустые подводы, которые они надеялись скоро наполнить добром из монастырских кладовых.

Вначале поход напоминал скорее увеселительную прогулку. Беспрепятственно обойдя Москву и выйдя на Ярославскую дорогу, воины не оставляли без внимания ни одну деревню, попадавшуюся на пути. Обоз начал тяжелеть, за подводами плелись коровы, молоденькие бычки, блеяли овцы.

23 сентября поляки подошли к Троице-Сергиеву монастырю. Одного взгляда опытного военачальника на крепость было достаточно, чтобы Сапега понял, что он не может рассчитывать на лёгкую победу.

Стены были хоть и невысоки, однако очень толсты и имели три яруса — для подошвенного, среднего и верхнего боя, их венчали двенадцать башен. С юга и запада обитель была окружена глубокими прудами, с востока — густым лесом.

Сапега с Лисовским и прочими военачальниками объехали крепость вокруг, выискивая место для лагеря. Зрелище было унылое — вместо изб и амбаров в монастырских слободах они увидели лишь дымящиеся угли — все слобожане вместе с семьями и скотом укрылись в монастыре. Сапега расположился станом на западной стороне, перекрыв дорогу на Дмитров, а Лисовский — на юго-восточной, у Терентьевской рощи, закрывая доступ к монастырю со стороны Москвы.

На военном совете было решено попытаться вступить с осаждёнными в переговоры, Сапега помнил свой уговор с Рожинским и «царьком» принудить монахов Троицы встать на сторону «Димитрия Ивановича». Пока же все священнослужители, верные воле патриарха Гермогена, единодушно предавали «вора» анафеме. Троице-Сергиев монастырь был цитаделью православия. Русские хорошо помнили, что именно здесь получил благословение святого отца преподобного Сергия Радонежского великий князь московский Димитрий Донской, отправляясь на Куликово поле. С тех пор ни один московский государь не начинал ни одного серьёзного дела, не свершив богомолья в Троице. Здесь находились бесценные сокровища, подаренные царями, членами их семей, знатными людьми. Здесь блюли монашеский обет дочь Бориса Годунова, инокиня Ольга, и бывшая ливонская королева Мария Владимировна, когда-то коварно заманенная в Россию царём Борисом.

Получить благословение этого монастыря значило для самозванца поддержку всей Русской Церкви. Поэтому Сапега, составляя грамоту, не скупился на щедрые посулы.

С грамотой от Сапеги и Лисовского в монастырь пошёл сын боярский Бессон Руготин. Обращаясь к воеводам, князю Григорию Долгорукому и Алексею Голохвастову, а также к архимандриту Иоасафу, паны именем государя Димитрия Ивановича требовали немедленной сдачи крепости, обещая за это милость и ласку государя. В противном случае — «все умрут страшно».