Весь Хайнлайн. Вне всяких сомнений (сборник) - Роберт Хайнлайн

Еда изменила направление его мыслей. Он не был мертв, или, по крайней мере, различие между жизнью и смертью было неощутимым, чисто терминологическим. О’кей, значит, он жив. Но он заперт в одиночестве. Кто-то знает, где он находится и заботится о нем, снабжая едой и питьем — таинственно, но вполне разумно. Следовательно — он пленник, а это предполагает и наличие стражи.

Чей пленник? Он был поражен шаровой молнией Лагранжа и затем очнулся в этой скорлупе. Приходится согласиться, что вроде бы док Грейвс прав: шаровые молнии управляются разумом. Далее, это существо — или существа? — управляющее ими, обладает странными представлениями о том, как следует обращаться с пленниками, да и захватывают в плен по меньшей мере странным способом.

Эйзенберг был смелым человеком, что довольно типично для расы, к которой он принадлежал, — безрассудная смелость, как у собачек-пекинесов. Человек сознает необратимость смерти, но смиряется с тем, что она возможна в любое мгновение — на шоссе, на столе хирурга, на поле битвы, в самолете, в подземке — и с легким сердцем принимает, что в конце концов она неизбежна.

Эйзенберг был человеком впечатлительным, но не подверженным панике. Ситуация определенно была любопытной, скучать не приходилось. Если он пленник, то весьма вероятно, что похититель вот-вот явится допрашивать его, а может, попытается использовать его каким-либо способом. То, что он был оставлен в живых, а не убит, означало наличие каких-то видов на него. Очень хорошо, он постарается быть готовым к любой неожиданности, сохранить холодный, изобретательный разум. А пока придется смириться с тем, что в данный момент он ничего не может сделать для своего освобождения. Эта камера поставила бы в тупик самого Гудини — сплошные гладкие стены, невозможно найти точку опоры.

Как-то ему показалось, что он нашел ключ: ведь в камере должны быть какие-то санитарные приспособления и, значит, связь с внешним миром. Но продвинуться дальше с этой идеей ему не удалось: похоже, клетка была самоочищающейся. Билл не мог понять, как это происходит.

Наконец, он снова заснул.

Когда он проснулся, то увидел, что произошло только одно изменение — запасы еды и питья пополнены. «День» прошел без происшествий, в бесплодных размышлениях. На следующий день было то же самое.

Он решил бодрствовать как можно дольше, чтобы понять, как в его клетке сменяют еду и питье. Он прикладывал колоссальные усилия, чтобы не заснуть, принимал самые крутые меры: кусал до крови губы и язык, безжалостно щипал мочки ушей. Решал запутанные логические задачи.

Наконец, он отключился; проснувшись, убедился в том, что запасы еды и питья пополнены.

Периоды бодрствования сменялись сном, приходили голод и жажда, он утолял их, снова засыпал. После шестого или седьмого сна Билл решил, что ему нужно что-то вроде календаря, чтобы не свихнуться. Иного способа измерять время, кроме как считать периоды сна и бодрствования, у него не было. За неимением лучшей меры, пришлось назвать это днями. Делать записи было не на чем, кроме собственного тела. Пришлось довольствоваться этим. Отгрызя кусочек ногтя большого пальца, Билл превратил его в подобие татуировочной иглы. Царапая одно и то же место на бедре, он оставлял там красный след, который был заметен пару дней, а потом снова мог быть восстановлен. Семь полосок означали неделю. Если недельные полоски наносить возле каждого из пальцев рук и ног, то можно отмерить двадцать недель — а это было намного больше, чем, как он полагал, ему может понадобиться.

Когда вторая семидневная полоска появилась у безымянного пальца его левой руки, произошло событие, нарушившее монотонное чередование дней. Проснувшись, он вдруг осознал, что теперь он не один!

Рядом с ним спал человек. Убедившись, что действительно не грезит — потому что во сне он часто кого-нибудь видел, — Билл протянул руку и потряс соседа за плечо.

— Док! — завопил он. — Док! Проснитесь!

Грейвс открыл глаза, поморгал, уселся и протянул руку.

— Привет, Билл. Я чертовски рад тебя видеть.

— Док! — он хлопнул старика по спине. — Док! Вот это да! А представьте себе, как я-то рад увидеть вас!

— Представляю.

— Послушайте, док, — где вы были? Как вы здесь очутились? Огненные шары вас тоже утащили?

— Не все сразу, сынок. Давай позавтракаем.

На «полу» у их ног лежала двойная порция провизии. Грейвс взял шарик, привычно проколол его и выпил, не уронив ни капли. Эйзенберг понимающе посмотрел на него.

— Вы здесь уже не первый день.

— Это верно.

— Шары похитили вас в тот же момент, когда и меня?

— Нет, — он потянулся за пищей. — Я поднялся на Столб Канака.

— Что?!

— Именно. Дело в том, что я искал тебя.

— Да что вы говорите!

— Вот так. Похоже, моя дикая гипотеза верна: Столбы и шаровые молнии — это следствия одной и той же причины, той, что я называл Икс!

Казалось, можно было услышать, как в голове Эйзенберга прокручиваются шестеренки.

— Но послушайте, док… это ведь значит, что вся ваша гипотеза верна? Кто-то все это проделал. Кто-то, кто держит нас здесь взаперти.

— Именно так, — Грейвс медленно, устало жевал; он постарел и похудел с тех пор, как Билл расстался с ним. — Это говорит о разумной силе, контролирующей ситуацию. Другого объяснения нет.

— Но кто же? Может так быть, что в какой-то стране изобрели совершенно новое оружие?

— М- Да! Ты полагаешь, что, скажем, русские будут нас поить водой вот таким образом? — он подбросил в руке загадочный водяной шарик.

— Тогда кто же?

— Не знаю. Для удобства можешь назвать их марсианами, если хочешь.

— Почему марсиане?

— Да нипочему. Я же говорю, для удобства.

— Почему же это удобно?

— Потому что это удержит тебя от придания им человеческих черт — а они, очевидно, не люди. И не животные, потому что они умнее нас. В общем, марсиане.

— Но… но… Погодите. Почему вы считаете, что ваши Иксы — не люди? Почему это не могут быть люди, у которых гораздо больше извилин в черепке, чем у нас? Гораздо дальше продвинувшиеся в науке?

— Законный вопрос, — ответил Грейвс, выковыривая остатки пищи из зубов, — и на него ты получишь законный ответ. Потому что в нынешнем мире мы очень неплохо знаем, где находятся лучшие головы и что они делают. Такие вещи, как эта, невозможно спрятать, а разрабатывать их пришлось бы очень долго. Икс демонстрирует нам по крайней мере полдюжины вещей, которые выше нашего понимания и которые потребовали бы многих лет работы сотен квалифицированных исследователей. Следовательно, это нечеловеческая наука. Конечно, — продолжил он — если ты станешь говорить мне об ученом безумце в секретной лаборатории, я не смогу с тобой спорить. Но я не поклонник всех этих комиксов в воскресных газетах.