Железный Густав - Ганс Фаллада

Все глубже вниз и все стремительнее…

Он думал только о ней. Он грезил только ею. Но по-прежнему обладать ею не стремился… Разве может обладать чем-нибудь раб? Его унижение, его позор — вот единственное его обладание, его услада.

Снова и снова идет он к ней. Иногда его чуть ли не гордость охватывает при мысли, что ему открылся этот мир. Ни на минуту не приходит ему в голову: а стоило ли этот мир открывать?

Он заходит в дом, он идет к ней в спальню. Она в постели, быть может, еще спит и только медленно просыпается под его взглядом. Она потягивается, зевает, из теплой постели высовывает руку для поцелуя. Или сбрасывает с ноги одеяло, опять ее свело судорогой, пусть Гейнц ее помассирует.

Брат, как и сестра, оба пленники одной страсти — рабы, томимые желанием, но и жаждущие этих мук: Эва Хакендаль, как и Гейнц Хакендаль, — все неотвратимее вниз!

В то время, как 1918-й год подходил к концу в кровопролитных схватках, а новый, 1919-й, заявил о себе еще более кровопролитными схватками и ожесточенными забастовками; в то время, как Гейнца по дороге в Далем раз двадцать ощупывали в поисках оружия — и гражданская оборона, и носкисты, и спартаковцы, а на ближайшем углу независимцы; в то время, как заграждения из колючей проволоки с фронтов окопной войны перекочевывали на улицы Берлина и со всех сторон грозились надписи: «Стой! Стрелять буду!»; в то время, как полицей-президиум, Замок и Манеж подверглись артобстрелу и учинена была расправа над матросами, требовавшими своего денежного довольствия; в то время, как все жарче разгорались споры — Национальное собрание или власть советов? — и возносились мольбы о смягчении союзниками условий перемирия; в то время, как спартаковцы обещали шестичасовый рабочий день, а Либкнехта и Розу Люксембург расстреляли офицеры; в то время, как усиливался голод, усиливалась резня, усиливалась нужда, а войска, возвращаясь с позиций, рассеивались и растворялись в массе населения — серое убожество в сером убожестве — и под ружьем оставались только небольшие части, с благословения правительства, его попущением, или вопреки его запрету; в то время, как общая смертность в Берлине увеличилась «всего лишь» втрое, а смертность от легочных заболеваний — в восемнадцать раз…

В это время Гейнц Хакендаль, под руководством Тинетты знакомился с ночной жизнью Берлина. Зимой в городе открылось множество баров, и с каждой неделей открывались все новые, и все на одно лицо. Притоны сводничества, убежища разврата; здесь пили много и второпях, словно у каждого за спиной стоял — новый алчущий, готовый выхватить у него бокал…

И вот Гейнц Хакендаль, семнадцатилетний старшеклассник, сидит в баре. Вырез платья на груди его дамы не глубже, чем у дам, переходящих от столика к столику и что-то соблазнительно нашептывающих, — но он и не меньше, чем у тех дам. Джаз, по возможности с участием хотя бы одного негра (покинувшего ряды прирейнских оккупационных войск), оглушительно завывает, и публика хором подтягивает по-английски… Все пьют и смоются… Шампанское придает Гейнцу храбрости, он говорит все быстрее, Тинетта смеется до упаду… Прежней скованности как не бывало — он рассказывает, издеваясь над собой, как сперва дичился ее, как боялся на нее и посмотреть. Зато теперь ему все нипочем, он сидит с ней рядом с бокалом шампанского в руке в ярко освещенном зале…

И вдруг музыка обрывается. Торопливо, с грохотом падают железные шторы. Администратор сдавленным голосом призывает почтеннейшую публику сохранять спокойствие… Перед баром собралась кучка безработных… С минуты на минуту прибудет полиция…

И еще прежде, чем кто-либо успевает задать вопрос, прежде, чем успевают поставить на стол стаканы, гаснет свет… Темнота, мрак кромешный… Разгораются пунцовые огоньки сигарет, слышно, как визгливо хохочет женщина, какой-то господин в ярости бормочет: «Проклятье!»

А потом все умолкает, так как с улицы, сквозь железные жалюзи, доносится злобное, враждебное гудение, словно жужжит встревоженный пчелиный рой, — оно то нарастает, то утихает, позволяя расслышать отдельные выкрики…

И вдруг сидящих озаряет догадка, что на площади перед баром не случайное сборище безработных, нет, — это демонстрация безработных против них, посетителей бара. Можно уже разобрать их выкрики.

— Выходите, шиберы! — кричат в толпе.

И вдруг входная дверь настежь. Звенит разбитое стекло.

— В баре не осталось ни одного посетителя, клянусь честью! — надрывается администратор.

И тут загорается свет. (Разумеется, кто-то из кельнеров стакнулся с демонстрантами: сколько ни раздавай чаевых, все равно предадут!) Трое-четверо в серых шинелях теснятся в дверях, они заглядывают в испуганные лица гуляк…

— Ну-ка, вы, — очистить помещение! — приказывает один из окопников, по-видимому, вожак. — Нам хочется пожелать вам спокойной ночи!..

Все сидят, как окаменелые. Какой-то господин решился было крикнуть: «Неслыханное безобразие!» И тут же осекся, словно подкошенный взглядом вожака.

— Эй, вы, пошевеливайтесь! — В голосе вожака слышится угроза. — Или прикажете вам помочь? — И он хватается за ремень, увешанный гранатами.

Кто-то из посетителей встал с места.

— Заявляю, что я и сам только что с фронта! Я награжден Железным крестом! Я требую, чтобы вы сообщили об этом тем, на улице!

— Об этом ты им сам расскажешь, мой мальчик! — Вожак так двинул смельчака, что тот отлетел к двери. Другой окопник толчком выпроводил его на площадь.

Толпа глухо загудела, послышались вопли, а потом — один вопль…

— Я отказываюсь выйти! — запротестовал кто-то. — Я не отдамся толпе на растерзание. Здесь должен быть запасный выход!

— А ну-ка, мотай отсюдова!

И фронтовик схватил ослушника за шиворот. Тот начал отбиваться. Короткая потасовка, а затем и этот вылетел в дверь, и опять толпа забушевала.

— Послушайте, служивый, — попросил кто-то. — Будьте благоразумны! Сто марок, если вы проводите нас в уборную. Или во двор…

— Триста марок!

— Тысячу!

— Предложи им пятьсот, Малыш! У меня с собой деньги! — шепнула Тинетта. — В крайнем случае, тысячу…

— Тысячу…

— Ну, уж нет! Этак недолго и разбогатеть! Мне не нужны подачки шиберов… Наши дети сидят голодные, а вы, сволочи, шампанское лакаете!..

— Вон отсюда, вон! — закричали окопники. Их уже собралось много, с улицы набивались все новые, в том число и в штатском. Злобные лица, бескровные, морщинистые лица, грубые лица… Они срывали сидящих со стульев и толкали к выходу…

— Находи сзаду и очищай помещение! Следите там за дверьми! Никого не пускайте в нужник! Да не связывайтесь с бабами!

— Мои вещи! Мое меховое манто! — кричала какая-то женщина, отбиваясь.

— Завтра получишь, мое сокровище! В этой давке его разорвут в клочья!

Какой-то господин взобрался на стул.

— Не давайте выпроваживать себя поодиночке! Это безумие! Каждому достанется вдесятеро. Предлагаю выходить гуськом. За мужчиной становится женщина… Пошли? Я иду первым. Элла, держись за мной и поскорее проходи через толпу! Оскар, становись за Эллой!

— Да ты, камрад, видать, фронтовик! Постой-ка! — обратился к нему окопник в серой шинели. — И охота тебе с шиберами шампанское лакать!.. Погоди-ка!

— А мало мы выпивали в окопах? — огрызнулся мужчина. — И разве сам ты не заходишь в кабак раздавить бутылку? Это же и есть мой кабак!

— Погоди, камрад! Я выпущу тебя черным ходом.

— Спасибо! Что другим, то и мне! Становись в затылок! Пошли, Элла!

Он выбежал на улицу, остальные за ним. В открытую дверь ворвался нетерпеливый рев толпы.

— Пошли, Тинетта, как бы нам не оказаться последними!

Она была очень бледна, но не от страха.

— Достань мне мое пальто! — потребовала она. — Никаких разговоров! Я но выйду на улицу полуголая!

Они вышли за дверь.

— Еще один гад со своей шлюхой! — заорал кто-то.

Слабо освещенная площадь горланила тысячей глоток, бесновалась, угрожала, смеялась, издевалась, била наотмашь… Толпа тесно сгрудилась, темные лица, очень много женщин.

— Быстрее, Тинетта! Прячься за мою спину! И, ради бога, держись за мой хлястик!

Впереди рослый мужчина, высоко подняв руки, пробивался по тесному проходу, оставленному толпой. Гейнц кинулся за ним следом. Как и другие, он прикрывал рукой лицо и глубоко вобрал голову в плечи. По ощущению тяжести за спиной он знал, что Тинетта не отстает.

Но вот толпа сомкнулась. Посыпались побои, раздались крики: «Шибер! Хапуга! Предатель! Шкурник! Кот паршивый! Сутенер!» Какая-то женщина плюнула ему в лицо… Ничего перед собой не видя и от волнения не ощущая ударов, Гейнц пробивался вперед, думая только о том, как бы не потерять в толпе рослого мужчину…

А тот напропалую ломился вперед! Он тараном рассекал толпу, старясь нигде не задерживаться, отстраняя широкими плечами тех, кто пытался его задержать, не отвечая на возгласы, не давая сдачи и только неудержимо продвигаясь вперед, все вперед…