Железный Густав - Ганс Фаллада

— Ах, вот оно что! Да, да. Понимаю, отец. — Монахиня опустила веки. — Помнится, ты все — как это говорили люди? — изображал из себя железного Густава. А теперь, значит, в добродушного берлинца играешь? Что ж, оригинально, отец! Право, оригинально!

— Играю? Ну нет, это ты ошибаешься, Зофи! Играют здесь совсем другие, и я даже знаю — кто. Нет, тут ты меня не подденешь. Я всегда был железным Юставом, им остаюсь и сегодня. А что разговор у меня простецкий, так он больше под стать моему простому нынешнему житью…

— Да, да, — протянула Зофи. — Я тебя вполне понимаю, отец. — И переводя разговор на другое: — А что поделывает Эвхен? Что-то я ее не вижу. Ты мне давно ничего не писала про Эву, мать.

Мать вздрогнула и со страхом взглянула на отца: Эва — это имя уже давно не произносили в его присутствии.

Отец и в самом деле нахмурился, однако отвечал сравнительно мирно:

— Эва? О ней нечего было писать хорошего. Эва заделалась шлюхой, вот тебе и весь сказ! — произнес он с заметным усилием.

На минуту водворилось молчание.

Зофи, однако, не дрогнула. Она сидела неподвижно — белое изваяние под форменным чепцом, руки сложены на коленях.

— Прости, отец, — первой нарушила она молчание. — Один только вопрос! Тебе не нравится образ жизни Эвы или ты употребил это слово в прямом значении?

— Вот именно что в прямом. Эва как есть шлюха, со всем, что положено, — с билетом и заправским котом. — Только по тому, с каким усилием отец это выговорил, Гейнц понял, как тяжко ему так аттестовать свою прежнюю любимицу. — А насчет одобряю я или не одобряю чей-то образ жизни, — это к делу не относится: так-то!

— И больше ни слова об этом! — с несвойственной ей решительностью вмешалась фрау Хакендаль. — Ты только волнуешь отца, Зофи!

— Какое еще там волнение! — вскинулся папаша Хакендаль. — Просто у каждого свой талант!

Снова водворилась тишина. Все четверо не решались поднять глаза друг на друга.

— Да, да, — задумчиво протянула Зофи. И заметно оживившись: — Ну, а Эрих? Как поживает Эрих?

— Об этом у Гейнца спрашивай. Гейнц у него что ни день торчит.

И папаша Хакендаль решительно поднялся на ноги. Для Гейнца Хакендаля было полнейшей неожиданностью, что отцу известны его похождения. Матери он, разумеется, рассказывал об Эрихе то одно, то другое, но никак не ожидал, что она передаст это отцу.

Хакендаль нахлобучил на лоб свой лаковый горшок. Гейнц помог отцу надеть кучерской плащ и подал ему кнут, стоявший в углу за шкафом.

— Вороному не мешает поразмяться, да и мне тоже, — заявил он. — Ну, до свиданья, Зофи! Приятно было свидеться, желаю успеха. Да прежде чем устроиться, хорошенько пораскинь мозгами, где удастся больше сорвать. Пока, дочка! Пока, мать! А ты, Гейнц, мог бы притащить матери центнер угольных брикетов, если это, конечно, не слишком тебя затруднит.

С тем папаша Хакендаль и вышел. Он и в самом деле остался железным, с той лишь разницей, что теперь он не столько рычал, сколько кусался.

Это не укрылось от зорких глаз Зофи.

— Не понимаю, мать, — сказала она, убедившись, что старик захлопнул за собой дверь на лестницу. — Я просто не узнаю отца. Можно подумать, что он отчаянно зол на нас, детей. Уж я-то, во всяком случае, ничего плохого ему не сделала… И я кое-чего в жизни добилась. Не исключено, что мне поручат заведовать больницей…

— Все это хорошо, — отвечала мать, — но детям не грех бы другой раз подумать и о родителях. За последние два года ты написала нам три письма.

— Ах, так вот почему вы на меня дуетесь!

— Не знаю, как отец, он о таких вещах не заикается, да только детей, что хоть немного думали бы о родителях, у нас нет!

— Я тебя не понимаю, мать! Ведь у меня на руках были раненые, сотни, тысячи раненых. Бывали дни, когда мы по пятнадцать часов кряду простаивали в операционной… Тут уж не до писем!..

— Ну, за два-то года бывали же у тебя и свободные часы…

— А тогда я валилась спать. Сон был мне нужен, чтобы сохранить работоспособность. Раненые были у меня на первом месте. Из твоих писем я знала, что вы здоровы…

Зофи, конечно, обвела мать. Вот уж у кого не было собственного мнения. Мать всегда соглашалась с тем, кто говорил с ней последним. Гейнц слушал и молчал; он только диву давался, — как ловко сестра выспрашивает мать об их материальном положении. Он догадывался, что Зофи приехала к ним с теми же надеждами, какие питал и Эрих. Но уж раз ей теперь известно, что здесь поживиться нечем, не станет она утруждать их частыми посещениями.

Уходя, она попросила Гейнца немного проводить ее: на улицах не безопасно, женщине проходу не дают, даже форма медицинской сестры не спасает от приставаний. Гейнц, правда, заподозрил другое — Зофи уже не производила впечатления особы, на которую мужчина может нагнать страх. Ей, конечно, нужно как можно больше у него выпытать — и действительно, она стала его расспрашивать насчет Эриха. С Гейнцем она была не так осторожна, как с родителями, и не побоялась открыть ему свои расчеты…

— Да, Эрих умен, он далеко пойдет… Молодчина — в двадцать одни год пролез к кормушке! Да, да, он соображает, как деньги добывать. Умно, хвалю! Повтори-ка мне его адрес. Да, я навещу его в самом ближайшем времени. Такие связи надо использовать. У меня тоже кое-что наклевывается, может, его заинтересуют мои планы…

Гейнц вернулся домой в отличном настроении. Он сегодня же вечером расскажет все Эриху — пусть готовится к высокому посещению… То-то Эрих будет смеяться!

Итак, Гейнц снова отправился на виллу. Нет, он отнюдь не внушил себе, что идет лишь затем, чтобы рассказать брату о Зофи — уж настолько-то он не был лицемером, — он противился, боролся с собой, и все же не устоял.

Увидев брата в его новоявленном великолепии, Эрих сказал:

— Ну, знаешь, Малыш, для махрового идеалиста у тебя чертовски материалистическая оболочка!

Гейнц, сгорая от стыда и ярости, готов был поколотить его.

Но постепенно он притерпелся, — человек, это самое приспособляющееся существо на земном шаре, ко всему привыкает. Тем более что совершившаяся с ним перемена никого особенно но поразила.

— Хорошо, что Эрих хоть о тебе заботится, — сказала мать. — К нам он совсем забыл дорогу.

А отец со свойственным ему теперь едким юмором добавил:

— Коли тебе не к лицу кланяться мне на улице, отвернись, а не то спрячься за афишную тумбу. Мы с тобой незнакомы!

Нет, никто не удивлялся. Авторитет его в классе скорее возрос. Среди гимназистов пошли толки, будто у Гейнца богатая подруга, а ведь это, невзирая на трудные годы и сбор оружия, был еще такой немудрящий народ, что мысль о связи их однокашника с красивой, богатой женщиной кружила их ученические головы, подобно прельстительному сну…

Но если никто не осуждал Гейнца, а многие даже склонны были ему завидовать, то неумолчный голос в его душе не переставал твердить, что позор есть позор, и никуда от этого не денешься!

Разумеется, вскоре выяснилось, что костюмы сшиты отнюдь не для прогулок. Один только раз, один-единственный, прошлись они немного по зимнему Грюневальду. Да и то Тинетта разгневалась и пожелала тотчас же вернуться домой. И это у них называется лесом? Веники, безобразные, растрепанные веники, понатыканные в землю вниз головой. А под ногами такое, что в ботинки мгновенно набивается песок и хвойный сор. Она же рисовала себе нарядный парк, как у них, на западе, густолиственные кроны и дорожки, усыпанные рыжим гравием…

— Но ведь и там сейчас зима, Тинетта!

— Зима? Глупости ты болтаешь, Анри! Там не бывает зимы — на душе у людей, хочу я сказать. Все вы какие-то вечные зимовщики, угрюмые, холодные. А мы всегда веселы, у нас бессменная весна!

— Всегда веселы — но этого не бывает, Тинетта!

— Не бывает — посмотрел бы ты… — Она запнулась, но у нее уже неудержимо вырвалось: —Ах, если бы французы не остановились у Рейна, если бы они пришли сюда! Было бы с кем посмеяться! Это вечное одиночество — я в жизни так не зябла, как эти несколько месяцев здесь.

— И чтобы ты могла веселиться в обществе какого-нибудь лейтенанта, Германия должна терпеть у себя французов? Бедная Германия!

— Мне-то что до этого! Знала бы я, каковы немцы; я ни за что бы сюда не поехала. Эрих меня подвел, я думала, другие хоть капельку на него похожи. Да нет, какое там!

— Если тебе здесь так плохо, Тинетта, почему ты не вернешься на родину? Ведь Эрих не может тебя задержать!

Гейнц был кровно обижен.

— В том-то и дело, Анри, ну и дурашка же ты! Думаешь, я вольна вернуться? Да я бы ни минуты не колебалась, пусть даже Эрих зарабатывал бы в сто раз больше! Мне нельзя возвращаться на родину — хотя бы некоторое время.

И она рассказала ему, что дома у них косо смотрят на женщин, сошедшихся с немцами.

— У меня не будет ни одного ангажемента. Да я там с голоду умру. Меня забросают камнями!