Железный Густав - Ганс Фаллада

— У меня не будет ни одного ангажемента. Да я там с голоду умру. Меня забросают камнями!

«А я? Как же я? — готов был спросить Гейнц. — Выходит, я для тебя ничего но значу?»

Но к чему спрашивать, ведь он и так знает, какой унизительный для себя услышит ответ. Он всего лишь игрушка, средство убить время, бесконечные, серые, одинокие часы, — тот, кого мгновенно забывают, едва лишь представляется что-то более интересное.

(А может, он для нее все же нечто чуть-чуть большее, нежели тот, кого можно мучить, на ком можно испытывать свои женские чары, — слуга, раб, безответный холоп? Да, холоп, их связывает позор, которого уже не чувствуешь, — их общий позор. Да, зло, причиненное им обоим и вместе выстраданное, — вот все, что их роднит!)

Единственная их прогулка! А потом они ежедневно отправлялись в город — сперва только днем, потому что к вечеру домой возвращался Эрих, а потом и вечерами, так как Эрих засиживался на работе до поздней ночи. Эрих, с виду такой мягкий, обаятельный, когда у него являлся случай зашибить деньгу, обладал железной хваткой. Откуда только брались силы у этого слабохарактерного человека!

Что думал он, постоянно видя эту неразлучную пару — брата и свою подругу? Ведь это не могло от него укрыться. Они но таились, да и прислуга в доме постоянно видела их вдвоем. Тинетта то и дело звонила Эриху в контору и просила машину, чтобы поехать за покупками в обществе Анри.

Что же он думал?

Ах, этот обаятельный малый был так непроницаем, его было труднее раскусить, чем даже Тинетту. Что-то заставляло Гейнца против воли снова и снова возвращаться к мысли о брате. Что происходит у него в душе? Эрих никогда не был заботливым братом, и он действительно занят делами (пусть это всего-навсего грязные спекуляции — и спекуляции временами требуют настоящей работы!), а между тем он равнодушно смотрел, как его брат и подруга швыряются деньгами, которые он, Эрих, зарабатывал своим горбом.

— Ну как, развлекаетесь? Не скучаете? Поди-ка сюда, Гейнц!

И он совал брату пачку банкнот — какую-нибудь немыслимую сумму.

— Не упрямься, Малыш! Не можешь же ты разгуливать без гроша в кармане! Тинетта говорит, что ты с Вексштрассе добираешься до Далема пешком. Что за вздор! Бери спокойно такси. Хоть я и эгоист, но весьма ценю твой альтруизм по отношению к Тинетте.

Он улыбался — не то презрительно, не то дружелюбно. А может быть, он просто выдохся, устал. Или его радовало, что у Тинетты надежный опекун. Ведь ей необходим компаньон, а всякий другой мужчина представлял бы большую опасность, нежели семнадцатилетний школьник. Или за всем этим скрывается что-то совсем другое? Какая-то тайная, с далеким прицелом, подлая цель?

Но его не разгадаешь, не поймешь! Гейнц считал, что женщин трудно понять, он и в самом деле мало что знал о Тинетте, но о своем брате Эрихе, о том, что же это за человек в душе, он и вовсе ничего не знал…

Итак, вместо прогулок они ездили за покупками. Уму непостижимо, сколько всякой всячины приходится покупать такой женщине, как Тинетта, и сколько времени это у нее отнимает. Покупки до сих пор представлялись Гейнцу крайне скучной, хлопотливой обязанностью домашних хозяек: мать спозаранок уходила из дому с хозяйственной сумкой и простаивала долгие часы за каким-нибудь пакетом серой вермишели.

Разъезжая с Тинеттой в машине, он по-прежнему видел в бесконечных очередях перед продовольственными лавками хмурых молчаливых женщин с печатью отчаяния на изможденных лицах.

Складки ее юбки лежали у него на колене, а когда автомобиль встряхивало, она слегка задевала его плечом. Обращаясь к нему, она приоткрывала рот — сверкали безупречно красивые зубы, — это было изумительно.

Они заезжали к ее портнихе и к модистке — спустя три недели после революции на некоторых фешенебельных улицах уже открылись фешенебельные магазины с именами на вывесках, звучащими совсем по-французски, с продавщицами, которые именовали себя madame такая-то или mademoiselle имярек de Paris и продавали изумительные творения французской моды, становившиеся день ото дня все более короткими.

И вот он садился на низенький табурет или в глубокое кресло и должен был наблюдать очередную примерку. Немыслимо размалеванные девицы горделиво сновали взад и вперед на своих длинных ногах. Они приносили платья и уносили платья, с грациозной небрежностью поигрывая задом под туго натянутой юбчонкой, тогда как Тинеттой занималась дама постарше, но еще весьма авантажная, и обе наперебой обсуждали наряды со все возрастающим жаром.

Они выбирали какую-нибудь шляпку, примеряли и подолгу гляделись в зеркало, в два зеркала, в пять зеркал — презрительно бросали ее на прилавок, брали другую и опять примеряли… Затем возвращались к первой, чуть надвигали ее на правое ухо и поглубже на левую бровь, слегка разгибали и сгибали перья… А потом дама постарше с какой-то даже горячностью вдруг обращалась к Малышу — пусть monsieur скажет, идет ли madame эта шляпка — но только честно и откровенно, положа руку на сердце.

И пока Гейнц неуклюже, но с величайшей готовностью пытался изложить свое тщательно обоснованное мнение об этой шляпке, обе сосредоточенно и серьезно смотрели ему в рот, словно ожидая приговора самого бога моды (если таковой существует). Но едва он закрывал рот, отворачивались и начисто о нем забывали, словно его здесь и не было, а потом снимали с головы эту и надевали другую шляпку и опять ни к чему не приходили.

Гейнц так и не мог уразуметь, почему в конце концов покупалась та, а не другая шляпка, почему она потом переделывалась, отсылалась, снова переделывалась, обменивалась — ничего этого он не понимал. Это оставалось для него непостижимой загадкой.

У портнихи ожидали его иные терзания. Если первое время Тинетта уходила раздеваться в кабинку, то уже на третий или четвертый раз она начисто позабыла об этой предосторожности. Гейнц видел, как она выскальзывает из кокона своих одежд все более стройная, все более обольстительная. И вот она перед ним в длинных шелковых чулках и шелковых штанишках и с чем-то неуловимым на груди. Она поднимает руки, и платье, шелестя, скользит, облекая ее подобно змеиной коже. А затем новое превращение, опять она меняет кожу…

Сотни раз давал он себе слово не смотреть. Он сидел, наклонясь вперед, с сигаретой в руке, и напряженно следил за игрой света на носках своих безукоризненных штиблет, которые он каждый день собственноручно начищал в квартире отца-извозчика, — и наконец решался поднять глаза. Она стояла перед ним еще более обольстительная, чем если б была нагой. Он закрывал глаза — и опять открывал, чтобы вновь и вновь испытать эту сладостную муку!

Вскоре девушки в мастерских уже встречали его фамильярной улыбкой, как старого знакомого, чуть ли не как брата. Иногда одна из них, усевшись на ручке кресла, принималась уверять, что madame и сегодня ослепительна, а уж фигура — ну как не влюбиться! Грудь, правда, немного полновата, но ведь мужчинам это нравится, не так ли? И при этом улыбалась… И ускользала, поигрывая задом…

Гейнц тщетно ломал голову, стараясь понять, что эти девушки о нем думают, принимают ли они его за любовника или за брата Тинетты. А может быть, и они не прочь его помучить? Догадываются ли они, что, он всего лишь холоп, раб, который не носит цепей потому, что его держат в плену куда более крепкие, невидимые оковы…

Все глубже и глубже вниз, все стремительнее и стремительнее в бездну…

По возвращении домой она тем более нуждалась в обществе. Она хотела с ним болтать, рассказывать о тысяче вещей, которые бросились ей в глаза и которых он не заметил.

Она уводила его к себе в гардеробную и переодевалась при нем. Иногда ей помогала горничная, иногда они оставались с глазу на глаз… Она смеялась. Она болтала без умолку, Гейнц только от случая к случаю вставлял «да» или «нет», да и то необязательно. Он сидел в каком-то опьянении, с отчаянием в душе. Он казался себе обезумевшим от голода зверем — перед ним пища, но ее стережет смертельная ловушка… Он содрогался, он презирал себя и ее, особенно себя — но не пожертвовал бы и часом этой пытки!

Однажды, когда силы оставили его, и он, не то стеная, не то рыча от боли, воскликнул: «Ах, Тинетта, умоляю, умоляю, Тинетта!», она обернулась к нему.

— Что с тобой, дружок, ведь это для тебя ничего не значит, — сказала она с улыбкой. — Ты все равно что брат мне.

И она подошла к нему, а он бросился перед ней на колени и впился губами в полоску белого тела между подвязкой и краем штанишек…

Она рассмеялась, пальцами взъерошила ему волосы и сказала беззаботно:

— Ах, Анри, привыкнешь! Ты ведь знаешь — только в огне доказывает солдат свою храбрость!

Смеясь, она ускользнула от него, смеясь, подошла к туалетному столику и продолжала болтать, словно все уже позабыв…

Все глубже вниз и все стремительнее…