Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Еще в начале трапезы забрезжила Джеляледдину Хызыру догадка, которую он почему-то не хотел до себя допускать. Странным образом речи ашика вызвали перед ним обрюзглое лицо муллы Шерафеддина по прозвищу Пальчики Оближешь, хотя между ним и ашиком не могло быть ничего общего.

Вдруг, как при свете молнии, он увидел все: бунт в деревне Даббей, гибель помощника субаши у моста Хюсайн-ага, однорукий разбойник Доган, вожак лжедервишей Деде Султан, в коем Пальчики Оближешь подозревал бывшего управителя кадиаскера, связались в звенья одной цепи, в начале которой — увы, Пальчики Оближешь оказался прав! — стоял друг его молодости бывший кадиаскер, а ныне изникский ссыльный шейх Бедреддин Махмуд, ибо только от него слышал Джеляледдин Хызыр кощунственную для богословов мысль о развитии, которое якобы свойственно Истине, то есть Богу.

Ученый поднял руку и прервал ашика:

— Передай тому, кто тебя послал: решив, будто люди могут исправить мир, созданный Аллахом, впал он в грех самонадеянности! — Джеляледдин возвысил голос. — В великий грех! — И умолк. Опять сорвался на крик. Уж не уподобился ли он в самом деле на старости лет — береги его Аллах! — Мехмеду-бею и слугам мирской власти? Совладав с собою, он продолжил тихо: — Не миром небывалым окончится нынешняя смута. Снова кровью зальется наша земля… Кровью невинных…

Сату содрогнулся. Это звучало пророчеством. Ни словом не обмолвился Сату о поручении шейха, не назвал ни одного имени, а ученый понял все. И вместо того чтобы откликнуться на призыв старого друга, готов, похоже, встать на сторону врага.

Джеляледдин Хызыр понял сомнения ашика. Привел слова священного хадиса: «Приходите ко мне не с делами, а с намерениями вашими». И молвил с сокрушением:

— Я вам — не судья. Пусть бог рассудит! Скажи пославшему тебя: верую в чистоту и величие его помыслов. Не могу встать рядом, но в назидание потомкам, если Аллах попустит, занесу на бумагу без упущений, без искажений, все дела, коим окажусь свидетель, как они были.

Ашик приложил руку к сердцу. Поблагодарил поклоном. Кто-кто, а он знал: правдивое слово не имеет цены.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Битва

Сулейман-бей, османский наместник, опершись о луки кожаного ромейского седла, приподнял свое грузное тело и оглянулся. Воинство, которое он больше месяца собирал со всей айдынской земли, неподобающе растянулось. Передовой отряд лучников давно скрылся из виду, а пешие гулямы едва показались из-за поворота далеко позади. Трудно было себе представить, где плелись верблюды, груженные шатрами, снедью и прочей справой, да охранявший их отряд латников.

Сулейман-бей отер пот со лба, дорожками стекавший из-под высокого, обернутого чалмой клобука, сунул батистовый плат на место, за обшлаг рукава. Ничего не попишешь, весна ударила нынче ранняя, жара успела набрать силу. Не мудрено, что, прошагав с рассвета до третьей молитвы, гулямы устали, смешали строй, оторвались от ехавших шагом конных сотен во главе с наместником, его телохранителями, десятком отборных сабельных бойцов, бахадуров, и знаменосцем, алемдаром, с бело-зеленым треугольным стягом и рыжим бунчуком на тонком древке.

Древняя дорога из Измира, что после разгрома непокорного Джунайда и высылки айдынских беев в Бирги стал столицей наместничества, петляла у подножий сперва невысоких, а затем вздымавшихся все круче скалистых холмов среди пиниевых лесов, зарослей кустарника, фиговых рощ и старых, витых, точно перекрученное белье, оливковых деревьев. Здешние греки славились уменьем жать из оливок отличное масло, а из винограда — крепкое белое вино; на солнечных склонах то и дело попадались ряды лозы со свежепроклюнувшейся листвой.

Справа заблестела синь измирского залива. Морской ветерок отнес в сторону пыль, припудривая вечнозеленые кусты олеандра, забивая сладкий запах цветущих маслин резким духом соли, распаренных солнцем водорослей. Копыта дробно застучали по камню. Опять пошел участок, мощенный ровными тесаными плитами, должно быть, еще римлянами десять с лишним веков назад. Кое-где повыщербленные временем камни лежали плотно, как влитые. Плиты вели прямо под воду, а дорога, вильнув влево, уходила далее по-над берегом.

Наместник подивился было причудам древних строителей, зачем-де мостить морское дно, но тут приметил шагах в пятидесяти от берега, прямо среди синей воды, пролет каменного моста и понял, в чем дело. Когда в его родном Тырнове случалось Яндре разлиться в паводок, из воды точно так же торчал мост, перекинутый через впадавший в нее ручей. Должно быть, море отвоевывало здесь у суши пядь за пядью, покуда за долгие века не накрыло собой дорогу. Только мост остался еще над водой.

Стоило Сулейману-бею в мыслях своих помянуть Яндру, как перед его глазами засверкало быстрое теченье, с трех сторон охватывающее высокую кручу, на которой стоит крепость Царевец. В этой крепости он родился и получил при крещенье имя царевича Александра. Когда подрос, любимым занятием сделались потешные битвы. Он устраивал их подле крепости, нарядив своих сверстников греками или османами. А еще любил он, невзирая на увещеванья дядьки-наставника, после таких потешных игрищ скинуть на влажную траву златотканый кафтан и на своем ненаглядном коне Арслане кинуться в воды Яндры.

Много воды утекло с той поры в Яндре. Сын болгарского царя Шишмана царевич Александр принял ислам и по милости покорителя его родины, султана Баязида, был назначен управителем Самсуна. В этом городе, недавно присоединенном к владениям дома Османов, воспоминания детства долго наливали его грудь свинцовой тоской. Почуяв ее приближение, челядь разбегалась кто куда, лишь бы не попасться бею на глаза: страшен становился наместник, и развеять его могла только пролитая кровь. То ли служба османская, то ли годы Тимурова нашествия и царской усобицы, а может, просто возраст смирили со временем его нрав, память о минувшем уже не томила его с прежней силой. В конце концов он воевода, и не все ли ему равно — идти с болгарами против греков и турок или с турками против греков и болгар?

Конечно, наместничество — не царство. Главное, однако, чтоб ты пользовался властью, а не она — тобой. Сулейман-бей как наместник обладал немалой властью и полагал это само собой разумеющимся: ему с рожденья был назначен высокий удел. Если же толковать о вере, то разве добрая доля православной знати, в ее числе и царских кровей, не служит ныне Османам? Взять того же кнезича Стефана Високого, что после гибели отца от рук турок был ими поставлен деспотом Сербии. Чем Александр, сын низложенного болгарского царя Шишмана, хуже деспота Сербии? И пусть удравший в горы вместе со своими братьями болван Момчил, товарищ его детских лет, воображает себя хозяином Родоп. Это ему не потешные игры. Момчил стал не более чем разбойником, или, как говорят турки, хайдутом, ибо пошел против извечного порядка вещей, и ждет его не власть, а веревочная петля. Он, Александр, сын законного царя Болгарии, признавший власть Османов, признал и торжество их веры и как законный наместник своего повелителя исполнит свой долг до конца.

Эти мысли при всей их бесспорности не успокоили, однако, Сулеймана-бея, напротив. Он ощутил во рту горький привкус полыни и с удивлением узнал его: то был предвестник почти забытой им лютой тоски, которая так пугала его слуг и рабов в Самсуне.

Он пришпорил коня. Вороной взвился и пошел размашистой рысью. Телохранители последовали за беем. Вылетев на взгорье, он увидел высоко в стороне деревеньку, обернувшуюся задами к лесу.

— Чавуш-баши! — позвал он.

Когда золотисто-рыжий жеребец начальника охраны поравнялся с широким округлым крупом бейского скакуна, наместник спросил:

— Что за деревня?

— Должно быть, Екли.

— Отправь чавуша вслед лучникам — пусть возвращаются! И к каравану — да поторопятся! Привал!

Место для лагеря было выбрано заранее на угоре средь поросшей кустарником огромной проплешины в лесу. Чери-баши, командовавший всадниками, получил приказ отрядить к деревне воинов и никого оттуда не выпускать.

Все прочее воинство, за исключением дневальной сотни, расседлало коней, отдало их попечению коноводов и в ожидании шатров принялось приводить себя в порядок. У родников, что били из скалы, выстроились очереди. Ржание коней, стук топоров, треск ломаемого кустарника, говор сотен людей, — обычная суета воинского лагеря звучала приглушенней обычного. Несмотря на предвечерний час, томительная жара не спадала.

Телохранители наместника отыскали траву погуще, слуги расстелили на ней ковровые попоны, пристроили сверху седло, приладили сзади подушечку, чтоб мягче облокачиваться. Оруженосец подбежал к бейскому стремени. Наместник отмахнулся: не время, дескать.

С крутого бугра он следил за подходом пешей тысячи. Вороной красавец под ним, изогнув лебединую шею, раздувал широкие, высоко посаженные ноздри, прядал ушами, нетерпеливо бил длинным черным копытом. Вместе с тяжелой фигурой наместника в запыленном кафтане из тонкого синего сукна, в темной с седою искрой окладистой бороде и высоком клобуке они представляли внушительное зрелище.