Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета - Лиан Гийом

значение только то, что исходит от тебя и от нашего семейного очага. Стараюсь не плакать, когда пишу эти строки, но я страдаю. Я устала. Я хочу вернуться».

Генри подал в отставку в 1926-м. По его мнению, Союзническая комиссия по военным репарациям выполнила свою задачу и теперь самое время уступить место дипломатическим представительствам; это было запоздалое решение.

Дом на Альберт-Роуд

Биконсфилд, 23 июня 1969

Вот так мы и вернулись опять в Лондон с Ником и его гувернанткой. Николай Николаевич покинул нас, устроившись шофером такси в Париже, но мы сохранили с ним связь. Впервые за всю нашу с Генри совместную жизнь мы смогли отложить кое-какие денежки в кубышку и теперь, наконец, готовы были осуществить старую мечту: купить домик, обставить его по нашим вкусам, и пусть дни текут радостно и беспечно. Коротка карьера у танцовщиц. Мне уже предстояло уйти в тень. Мысль, что пора «бросить сцену, пока она сама вас не бросила», начинала преследовать меня. Мои письма к Генри свидетельствуют не только о растущей усталости от своего ремесла, но и о чувстве одиночества в моих турне – иногда на грани отчаяния.

Вилла моей мечты (говорю «моей», потому что Генри, всегда более рассудительный, чем я, поначалу видел в ней одни недостатки и неудобства) ожидала нас в доме номер четыре по Альберт-Роуд. Она, вместе с выходящим на Риджентс-парк роскошным садиком, была типичной для этого квартала, построенного на рубеже XVIII и XIX веков неким Джоном Нэшем в отчасти помпезном неоклассическом стиле – в те времена этот стиль должен был доказать миру, что Англия не только нация мелких лавочников. Некоторые приписывают Нэшу такое же значение для Лондона, какое барон Османн имел для Парижа.

Нам пришлось брать взаймы, причем на долгие годы вперед, но что за беда – ведь это был наш первый и, несомненно, – по крайней мере мы так думали, – наш последний дом. Нику он понравился сразу. Со временем дому пришлось пережить несколько неудачных перестроек, и они нанесли ущерб тому, что и составляло особый шарм стиля Нэша, иначе говоря – его симметричности. Мы не могли предвидеть, что необходимы окажутся работы по каменной кладке, и я воспользовалась этим, чтобы достроить еще целый этаж – никак не меньше! Для внутреннего убранства мы пригласили профессионала, и он, сам человек весьма состоятельный, принялся за усовершенствования так, как делал бы для себя. Холл при входе велел облицевать мраморной плиткой, в стенах проделал ниши для бронзовых статуэток (которых у нас вовсе и не было), добавил пилястры с капителью в дорическом стиле. Непонятней и фантастичнее всего сейчас мне кажется то, что как раз тогда Генри сидел без работы, и при этом мы ни разу не потребовали смету. Ответ тут простой: мы старались выглядеть важными господами. Генри – поскольку таковые и впрямь были среди его предков, а я – просто воспитанная родителями, так и не научившимися сводить концы с концами. Да ведь и в прошлом, в годы моих триумфов в «Русских балетах», – разве я не была настоящей принцессой?

Себе в будуар мне хотелось занавеску на сюжет «Возвращения из Египта», но в Лондоне такого не сыщешь. Я воспользовалась своей поездкой в Париж в 1927-м, чтобы специально заказать такие в специальном ателье рядом с Бастилией. Я уже писала, что у меня в каком-то ящичке до сих пор хранится письмо со следом губной помады от Корис Саломе – оттенка «венецианского розового», ибо в нашей гостиной меня бы устроил только такой. Муж пытался убедить меня, что вполне подошел бы цвет «помпейская роза» или даже «цикламен», но я и слушать не хотела – и, конечно, заказала что подороже. Увы, мы так и не смогли использовать гостиную с ее неудачно встроенным камином и множеством входных дверей по назначению, как зал для приема гостей. В конце концов Генри велел расставить там книжные шкафы, и они скрыли мои прекрасные розовые обои, а сама гостиная превратилось в «кабинет Ника», так никогда ему и не послуживший.

А еще я помню, как мы приобретали у лондонских антикваров портреты каких-то неизвестных людей, заменивших нам «семейные портреты». Несколько напольных канделябров можно было выдать за бронзовые. Монументальное кресло в стиле Людовика XIV, в котором я обычно сидела, когда что-нибудь писала (у него было только одно достоинство – оно распрямляло мой стареющий позвоночник), непропорционально громоздкое по сравнению с небольшим бюро в стиле ампир, круглый одноногий столик «Ренессанс» и барочная статуэтка святого Флориана на камине – весь этот старый хлам был куплен именно тогда, чтобы заполнить пустой и мрачный дом, слишком вместительный для нас троих.

Оказавшись проездом в Лондоне, Александр Бенуа сделал эскиз внутреннего убранства нашего дома, по точности способный поспорить с фотоснимком, и Генри включил его в свои мемуары.

Этот изысканный домик принадлежал нам до 1931 года, и могу сказать, что мы жили в нем счастливо. В перерывах, все более и более продолжительных, между моими турне я наводила лоск в доме и пыталась придать садику красоту марокканского парка (увы – и мимоза, и банановые деревья захирели) или болгарских ланд (сирень разрослась так, что затмила все остальное). Еще я старалась культивировать лекарственные растения, читая все что могла найти о них, ради естественного стремления сделать волосы погуще и сгладить морщины. Пока я бывала в отъездах, компанию Генри составлял наш силихем-терьер Джоэй, а сам он работал в огороде в ожидании телефонного звонка – ибо был уверен, что таковой вот-вот последует и ему предложат должность в какой-нибудь международной организации. Мы лишились шофера, и теперь Генри сам водил наш купленный по дешевке автомобиль, который то и дело ломался.

Должна сознаться, что повальный крах банков 1929-го не оставил в моей памяти сильных впечатлений. Знаменательными событиями этого года для меня были поступление Ника в Итон и кончина Дягилева – я узнала о ней в тот самый момент, когда ставила последнюю точку в «Моей жизни». Уже позднее я напишу о Шиншилле восхищенный текст, воздающий ему по большим его заслугам и опубликованный в приложении к переизданию 1948 года. Предубеждение, омрачавшее всю жизнь Дягилева, – никогда не плавать на корабле, – сбылось: он умер в Венеции, городе на воде! Рядом не оказалось ни Лифаря, ни Кохно, ни Мясина. Его последние часы облегчили и потом уладили последние формальности представительницы того «проклятого пола», которого он всегда так опасался, – Мися Серт и Габриэль Шанель. «Малышка-модельерша» оплатит погребение Дягилева, как ранее похороны Радиге. Творец «Русских балетов» покоится теперь на кладбище Святого Михаила в Венеции – его любимом городе.