Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета - Лиан Гийом

знали как ДИВУ Карсавину, ничуть не утратила грации и огненной энергетики… Время пронеслось над ее головой, лишь слегка задев…»

В следующем году в Париже, во время репетиций «Петрушки», я позировала Наталье Гончаровой в их совместном с Михаилом Ларионовым ателье на углу улиц Сены и Жака-Кало. Наталью я узнала в 1914 году на репетициях «Золотого петушка», для которого она готовила декорации, и ей сразу же захотелось написать мой портрет. Мне предстояло быть изображенной в полный рост на холсте огромного размера, в городской одежде, на фоне синих цветов и с пекинесом на руках. Когда прекрасная Наталья с ее иконописным лицом показала мне законченный портрет, я была так удручена, увидев этот грубый силуэт, побагровевшее лицо, дурацкий нос, торчавший из-под черной, давно вышедшей из моды шляпки, что, скрывая слезы, убежала, вскочила в первое же такси и сбыла эту карикатуру первому попавшемуся галеристу. Понятия не имею, что с ней сталось, с этой картиной…[85]

Неужели мне снова попался тот же таксист? Вот уж не знаю – но немного погодя, в те же дни, произошел случай, конечно, незначительный, но так поразивший меня, что даже Генри упомянул о нем в своих мемуарах. Я окликнула на улице такси; шофер подъехал, остановился рядом, опустил стекло и, смерив меня коротким взглядом, заявил: «Простите, мадам, но я сажаю только блондинок». Уязвленная, я пошла к парикмахеру и решила скрыть под этим мягким оттенком свою первую пробившуюся седину.

Свидетельства заката?

В середине двадцатых я снова увиделась с Адольфом Больмом – меня пригласили выступить в Нью-Йорке. Нас больше не прельщала возможность радикальных перемен в жизни – мы миновали этот возраст. Уступить желанию, всегда притягивавшему нас друг к другу, – это никого ни к чему не обязывало. Все равно что обменяться небольшими подарками перед разлукой – вероятнее всего, навсегда. Так и произошло, и я не жалею об этом…

В профессиональном плане это американское турне обернулось для меня провалом. Меня явно забывали. Новая звезда «Русских балетов» по имени Валентина Кашуба, без комплексов и без стеснения, стоило только зайти речи о привлечении внимания публики, украла у меня титул звезды. Родившаяся в Москве, предположительно от отца-генерала и матери – персидской княжны, она обратила на себя внимание в 1918 году во время турне в Перу, где на праздновании Перемирия выступила перед толпой с импровизированной речью о России. Страстно увлекавшаяся астрологией, она не могла не связать танец с расположением звезд. В Нью-Йорке, где ее еще именуют Королевой красоты, она однажды прервала спектакль, чтобы с пафосом и пылом объяснить свой псевдо философский подход к «пластомимике» сценического движения! Она напоминала мне Айседору Дункан в худших ее проявлениях, и я все старалась себе вообразить, как бы ее спародировал Лев!

* * *

Как знать – может быть, и не надо было мне поддаваться на уговоры Дягилева и уезжать из Танжера, ибо все двадцатые годы из-за моих турне (Канада, очень часто Германия) прошли беспокойно и для нашей четы, и для семейной жизни. Поначалу все шло хорошо. Дягилев, руками и ногами ухватившийся за возможность привлечь меня в сезон 1919-го и, посчитав задачу выполненной, составил для меня чудесный контракт. И вот я жила в Париже в «Ритце», с мужем, сыном и французской горничной Селин, которой я обязана не только «сладостями для мадам», но и прилипшей навсегда привычкой давать названия своим головным уборам: «чертенок», «роковая беретка», «капор ундины»… Мы тратили не считая, держа в порядке и лондонскую съемную квартиру на Тарлоу-сквер. Генри, как и я, никогда не умел управляться с бюджетом. Дни протекали беззаботно. Свободный от всех профессиональных обязанностей – ведь ради возможности поехать со мной он уволился из Форин-офиса, – Генри безудержно отдался склонности писать акварельки, стал посещать самые знаменитые курсы, покупать ателье, посещать музеи. Теперь вместо корморанов, розовых фламинго, уток и марокканских белочек он рисовал голубей-сизарей и пару-тройку воробьев, типично парижских, – они словно только и ждали мига, чтобы триумфально взмыть ввысь, к успеху. Потом, осознав, что как художник он в лучшем случае «личинка», а наши финансы тают как снег под солнцем, Генри согласился на скромную должность в Сити, в том секторе, который он считал прибыльным: в финансовом.

И вот мы устроились в Лондоне с приличными доходами и твердым намерением создать нашу собственную танцевальную компанию. Я очень скоро убедилась, что импресарио не способен стать всякий, кто этого захочет, и что Генри отнюдь не Виктор Д’Андре, что уж говорить о Дягилеве. Тут ничего нельзя было поделать. Мы решили по субботам собирать у нас небольшую компанию артистов, писателей, композиторов, интеллектуалов, готовых помочь нам осуществить проект «сезона». Некоторых привела кузина Генри – Кэтлин Скотт. Хью Уолпол, с которым мы снова встретились в Лондоне, и танцевальная среда довершили остальное. Мы даже сочинили манифест! Эти веселые и интеллектуально обогащавшие всех вечеринки не привели ни к каким конкретным результатам, разве что укрепили дружеские связи.

Какая жалость, что большинство этих имен забыты. Приходила актриса, певица и сценограф Грейс Ловат Фрезер с мужем, слишком рано умершим, – художником Клодом Ловатом Фрезером; художник и иллюстратор Альберт Рутесон; композиторы Густав Хольст, Эжен Гуссенс, Арнольд Бэкс. Поэт, без ума от кельтской культуры, Бэкс написал музыку к ставшему знаменитым фильму Дэвида Лина «Оливер Твист». Его подруга, пианистка Хэриер Коэн, дружившая с Эйнштейном, непревзойденно играла Баха и хотела поспособствовать популяризации советской музыки в Великобритании. Еще приходил несравненный Артур Блисс с полупрозрачными глазами. Блисс, как и Скрябин, связывал звуки с цветом. Во время Второй мировой войны он станет музыкальным директором Би-би-си, а потом, когда королева Елизавета пожалует ему дворянство, – ее учителем музыки. Пол Нэш, необычайно одаренный художник-сюрреалист, был также декоратором в театре, иллюстратором, гравером, фотографом. Помимо несомненных талантов, всех этих художников объединял еще и фронтовой опыт со всеми его последствиями, и физическими и моральными, – последствия эти можно было замечать или не замечать, однако проявлялись они до конца их жизни.

К нашему уютному кружку примкнул и британский романист, влюбленный во Францию, – я встречала его еще в 1921-м на съемках «Повести старых жен»: это был Арнольд Беннетт. Он написал роман, из которого сделали фильм, а я играла в нем танцовщицу Belle Époque. В Первую мировую войну в Париже Беннетт был ответственным за пропаганду при французском министерстве информации. Позднее, уже став процветающим романистом, он поселился в Лондоне, где долго был нашим соседом. Его именем, как и именем Анны Павловой, названо кулинарное блюдо – и оно настолько же тяжелое и соленое, насколько торт «Павлова» сладок и легок: омлет «Арнольд Беннетт» – яйца, молоко, чеснок, лук, копченая пикша, густые сливки, пармезан и…