«Юность». Избранное. X. 1955-1965 - Василий Аксенов

Гоша махал вслед машинам. Одной, другой и в конце концов, приободрившись, решительно махал самому себе, избавляясь от грустных мыслей, успокоившись окончательно, взбирался по скользким ступенькам своего вагончика, где уже дожидались, покуривая, строители.

Неотосланное письмо Гоша прятал на дно чемодана и, облачившись в свой безукоризненно чистый халат, уже совсем весело пощелкивал ножницами, прицеливаясь к измятой, пропотевшей в пылу трудовой вахты шевелюре.

В одном из неотосланных писем было и такое:

Что ж, пусть я романтик!Романтика — удел не «стильных»,А смелых духом, дерзающих и сильных…Романтика, по-моему, не слабость,И если я иду тропой гиганта,То чувствую: и я гигантик!И горд я этим и ощущаю сладость!

«Смешны, Зоя, тебе эти мои упражнения. Я заранее вижу твою скептически-неверующую улыбочку, твои изогнутые милые брови, но что ж… Теперь я твердо знаю, что ни за что, никогда не соглашусь променять эту неуютную, неустроенную, но по-своему захватывающую жизнь на ту, которой жил раньше. Что ж, может, я и в самом деле восторженный идиот, может, я действительно „недоразумение природы“, как выразилась ты однажды, но я готов быть тысячу раз таким, нежели слюнявым пижоном, думающим только о подачках, сколачивающих себе клиентуру из зажиточных граждан, ломающихся под „джаз-банд“ и ни черта не смыслящих в вопросе: „А что же такое наша эпоха, а как она делается, а где ее передний край, и за что дрались наши отцы?“ По крайней мере я знаю теперь, как добывается газ, на котором тебе мамаша жарит яичницу, и это мне доставляет удовольствие, а ты… Впрочем, все. Прости, Зойка, но, может быть, когда-нибудь придет время, и ты поймешь меня…»

В остальных письмах среди описаний жизни трассы, среди описаний своих грубоватых клиентов тоже можно было бы отыскать нечто сходное.

В общем, случилось так, что Гоша пришелся всем строителям по душе. Донимали Гошу только девчонки, которых, к счастью, было не так уж много. Они громко хлопали дверью, и вагон сразу же наполнялся хохотом и оживлением. Стащив с себя платочки, девчонки эти перемигивались, охорашивались и, выбрав момент, ноющими голосами просили:

— Шестимесячную, Гоша! — И заливались, заранее зная, какой будет ответ, и заливались еще больше оттого, что Гоша конфузился и с непонятным раздражением отвечал:

— Я не дамский парикмахер.

— Вот тебе раз! Раз парикмахер, значит, всякий должен быть: и мущинский и дамский! — При слове «дамский» девчонки почему-то хохотали до неистовства (видимо, слово это имело для них еще какой-то смысл) и выкрикивали: — Все завтра идем к Авелкину и требуем предоставить парикмахера дамского! Вот тут его рядышком с тобой поставим, и все! Мужикам Гошка, а дамский нам! А какие они, дамские, Гошик? Как ты, да?

Вогнав Гошу в окончательное смущение, они преувеличенно сокрушенно вздыхали и усаживались перед зеркалом с деланной печалью.

— Ладно, чего уж там, давай под «мужичка».

Гоша делал девчонкам великолепные мальчиковые прически, и в общем, они были тоже довольны, так как, между прочим, этими прическами отличались от других девчонок треста. Такие прически на трассах стали входить в моду.

Вот, значит, как…

Гоша никогда не спрашивал: «Как вас стричь?» — а подстригал так, как считал нужным. Гоша был мастером своего дела. Когда ему говорили «под бокс», он объяснял клиенту, что ему лучше пойдет «под ежика».

Кроме Авилова, нашелся еще один ежедневный клиент — экскаваторщик-машинист дядя Охрем. Тот самый дядя Охрем, что ругался ночью насчет костров с диспетчером.

Гоша мылил ему щеки, подстригал усы, а дядя Охрем рассказывал новости и допекал всякими расспросами:

— Ну какого черта, Горка, — он с первого дня прозвал Гошу «Горкой» за его крупный рост, — ну какого черта выбрал ты себе такую специальность?

— Парикмахеры тоже нужны, — кротко отвечал Гоша и проводил помазком по губам старика.

Экскаваторщик сердито косил глазом, цедя:

— Ты мне рот не замазывай. В твои годы, с такой силищей… Тьфу!

— Не плюйтесь, дядя Охрем, так некультурно.

— Не забивай мне баки, Горка. Отвечай!

— Специальность у меня наследственная, дядя Охрем. Мой отец был парикмахером.

— Отец?! Ну был бы я твоим отцом, хоть и парикмахером, я бы тебя в два счета. Я бы! Да что за отец у тебя, такого парня, и вот… Где он, твой отец, сейчас?

Лицо Гоши стало сумрачным. Он некоторое время глядел в пропылившееся окно, за которым теплеющие лучи разливались искорками в лилово-дымчатой белизне снегов. Потом тихо ответил:

— Погиб мой отец на фронте.

На удивленно-сочувственное восклицание экскаваторщика: «Вот те на!» — Гоша объяснил, что отец взорвался вместе с бронепоездом под Кишиневом. И уже на более дотошные вопросы с сумрачной торжественностью сказал, что отцу посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. После этого дядя Охрем дня два не задавал никаких вопросов и брился молча, задумчиво хмурясь, давая этим знать, что разделяет давнее Гошино горе, а на третий день не выдержал и снова спросил:

— Кем же батька на бронепоезде был?

— Парикмахером.

— Да как же ему присвоено звание Героя? — вытаращил глаза дядя Охрем. — Что же он такое свершил?

— Этого я не знаю! Да подождите вы, не дергайтесь, а то! — В голосе Гоши звучала горечь.

— Должен тебе сказать, что, наверное, это только один и Герой во всем мире из парикмахеров, Горка, — убежденно сказал экскаваторщик. — Теперь я, значит, понимаю, почему и ты стал парикмахером: просто по принципиальным соображениям.

— Да, дядя Охрем, по принципиальным.

А дядя Охрем неожиданно разозлился:

— Но ты и не мечтай стать Героем. В войну это еще могло быть, а в мирное время… Настриги ты хоть тыщи вагонов волос, а все одно не присвоят Героя. И не мечтай. Если бы овец стриг, это, может быть, еще куда! Или вот на моем деле это возможно, а на твоем — и не мечтай! И был бы жив твой батька, уверяю, он бы не допустил тебя в парикмахеры. Поверь: не допустил! Сейчас время другое! Что ты на это скажешь?

— Не говорите глупостей, дядя Охрем.

Мало-помалу экскаваторщик Охрем и парикмахер Гоша стали друзьями. Экскаваторщик взял Гошу под свою опеку. Узнав, что Гоша спит где придется (на койках рабочих в смене), он отправился к Авилову, нашумел и добился для Гоши отдельного места и сам приволок койку и матрац, набитый соломой. У них было согласие во всем, и только насчет специальности Гошиной между ними вспыхивали ожесточенные споры, доходившие до того, что они могли не разговаривать несколько дней кряду, пока дядя Охрем первым не делал шаг к примирению.

— Ну, ладно, хватит, Горка. И все-таки я остаюсь при своем мнении: парикмахер — это дело стариковское, ну по крайности женское. С такими ручищами, с такой силищей! Стой, стой, не дуйся. Я кончил. Я только хотел сказать: противно мне глядеть в городе, к примеру, за прилавком на парней… Ему бы молотом махать, а он гирьки переставляет… Тьфу!

Авилов случайно услышал эти слова и пригрозил:

— Ты вот что: не лезь, куда тебе не положено. Гошка сам с головой. Насел!

— Все одно я переломаю его, — ответил дядя Охрем убежденно. — Сделаю из него что-нибудь полезное для строительства.

Гоша не помнил своего отца. Но Гоша гордился своим отцом и в память об отце стал парикмахером. Между прочим, Гошин дядя тоже был парикмахером. Но о дяде Гоша ничего не рассказывал дяде Охрему.

…Гоша думал о Зойке и размышлял над тем, что главнее: гражданская совесть или любовь? Гражданская совесть заставила его перессориться с сослуживцами своей парикмахерской на центральной улице города. Гоша на собраниях выступал против халтуры и «чаевых», писал заметки в газету «За культурное обслуживание», в которых разоблачал махинации зава и кассира, бывших в спайке с некоторыми из парикмахеров, завышавших таксу стрижки. Зава выгнали. Набрали девчонок. И среди них Зойку. Гоша мог бы торжествовать, но где-то в тайниках Гошиной души оставалось гнетущее чувство неудовлетворенности. Дядя предложил ему стать дамским парикмахером, уверяя, что это благороднее и еще «кое-что»… Дядя принимал тайком клиентов у себя на дому и хвастался, что он может достать в любое время все, кроме птичьего молока: жены директоров магазинов, жены директоров кинотеатров и других директоров за модную, выкрашенную под цвет молодости прическу — это такая сила, которая раскрывала перед дядей любые двери, куда ему нужно было войти!

Гоша пришел на первый урок к дяде. Пожилая женщина сидела, склонив голову перед дядей, а дядины руки, закатанные по локоть, растирали жидкие длинные космы каким-то жиром. Жир стекал по волосам и капал в эмалированный тазик, над которым склонились дядя и голова женщины. Дядя пугливо время от времени выглядывал в окно, спрашивал у Гоши: «Ты дверь не забыл закрыть?» Дядя боялся инспектора. Дядя занимался этой халтурой, решив подработать денег для поездки на курорт самолетом. Гоше стало противно. Он убежал с первого урока и больше не показывался. Этот случай едва не привел к тому, что он вообще чуть было не ушел из парикмахерской. Но Гоша следовал по стопам отца. Он хотел сохранить образ отца в своем сердце. Подстригая, щелкая ножницами, он представлял, что точно так же щелкал и его отец. Мать рассказывала, что отец был очень честный человек, а Гоша рассказывал об этом Зойке. Зойка уважала Гошиного отца, носила стиляжьи платья и убеждала Гошку не ссориться с завом, доказывая, что «так делают все». Поэтому Гошка ссорился с Зойкой.