«Юность». Избранное. X. 1955-1965 - Василий Аксенов

Эх, Геннадий, если бы ты знал! Каждому ясно, что делать с неверной женой. А вот как быть с сестренкой, которая с закрытыми глазами шагает к темной пропусти и не хочет остановиться, подумать, оглянуться по сторонам, не хочет понять, что прожила только маленькую часть своей жизни и если жить дальше так, как она живет сейчас…

У меня начинало в буквальном смысле слова болеть сердце, когда я думал о том, что стало с моей веселой, нежной, доверчивой, как ребенок, Настенькой.

А ведь ей только-только минуло двадцать…

Несколько месяцев назад, после техникума, Настя стала работать в ЦУМе, в секции, где продаются предметы мужского туалета. Там ее и углядел этот Саша, парень действительно внешне интересный и неглупый.

Еще ничего не зная о нем, я начал понимать, что с Настенькой происходит что-то необычное. Без причины весь вечер не поют и не подметают комнату, пританцовывая. Вскоре я стал находить дома окурки сигарет. И, наконец, однажды, придя домой в неурочный вечерний час, столкнулся с этим Сашей нос к носу. Настя нас познакомила, и я, превозмогая свое паршивое гриппозное состояние, два часа беседовал с ним на разные темы. Настенька сияла, а я старался держаться с ее другом как можно приветливее.

Перемена в ней произошла за одну ночь. Я пришел тогда и впервые увидел ее с папиросой во рту. Она лежала на диване и даже не повернула голову в мою сторону. Рядом на полу стояла пепельница с грудой окурков, запачканных помадой. На мой вопрос Настя ответила незнакомым, хрипловатым голосом:

— У меня болит голова.

Больше ничего я от нее в тот вечер не добился. А наутро она стала той Настей, которая сегодня встретила нас с Геннадием. С тех пор часто у нас стали собираться ее новые друзья.

Однажды, увидев в очередной раз пустые бутылки и пепел на полу, я попытался серьезно поговорить с ней. Но мой пыл не смог растопить холодное безразличие, с которым она меня слушала. В конце концов она оборвала меня:

— Красивые слова. Перестань, пожалуйста.

Она произнесла это с таким равнодушием, как будто я действительно нагородил какую-то несусветную чушь. Я сорвался и начал на нее кричать. Она по-прежнему смотрела на меня пустыми глазами и курила. А когда я выдохся, спокойно сказала:

— Все? Митенька, ты все еще смотришь на жизнь сквозь розовые очки, а с меня их сняли раз и навсегда. Ты все еще думаешь, что негодяи встречаются только в милицейских участках. А они просто ходят по улицам, вместе с нами, и справа и слева. Ты думаешь, Сашка бросил меня и так далее? Ничего подобного, дорогой Митенька. Он с удовольствием будет со мной и дальше. Он, видишь ли, выиграл на мне две бутылки коньяка. Марки «Ереван». И при этом обманул своих приятелей. По условию, видишь ли, он должен был добиться меня, не обещая жениться. А он двадцать раз расписывал мне, как мы будем счастливы вдвоем. И те, кто проиграл, уличили его. С моей помощью. Хотя, конечно, я не знала, о чем шла речь. И все это обычные милые мальчики, Митенька, из обычных милых семей. Они ходят по улицам вместе с тобой, и ты их охраняешь от неприятностей, Митенька.

— Замолчи! — крикнул я, уже совершенно не владея собой. — Где он живет?

— Ты заставишь его на мне жениться? Спасибо, не надо, — усмехнулась Настя.

— Где он живет? — заорал я. Наверное, я был страшен, потому что Настенька испуганно отошла на несколько шагов. Я бросился к ее сумочке и достал записную книжку. Она схватила меня за руки и что-то пыталась сказать, но я вырвался и выскочил на лестницу. Адрес в книжке нашелся. Дальше я действовал с отключенным рассудком, с одной-единственной мыслью: найти, немедленно найти этого ублюдка.

И я его нашел. Он надолго запомнит нашу встречу.

Знаю, что офицер милиции не имеет права на самосуд. Но брат девушки, у которой больше нет никого на свете, имеет право сделать то, что сделал я с гадом, отравившим ее. Если будет нужно, я готов понести наказание. Но и тогда скажу: ни малейшего угрызения совести не чувствую.

Беда в другом: справедлив или несправедлив был мой поступок, он ничего не изменил для Насти.

Как же это я смог, забыв обо всем, привести в дом симпатичного, но совершенно незнакомого человека! Он будет здесь жить, может быть, несколько дней и, конечно, поймет, как неладно обстоят дела в нашей маленькой семье. Да и вообще, до посторонних ли, до чужих ли бед в нашем положении…

Геннадий отвлек меня от дум восхищенным восклицанием:

— Эх, здорово!

— Что здорово? — не понял я.

Он обвел рукой вокруг.

— Все здорово. Комната. Книги есть куда поставить. Мебель красивая. Живут же люди!

— А ты что, и у себя дома ночуешь на вокзале?

— На вокзале не на вокзале, — вздохнул сибиряк, — а что-то вроде. В общежитии, понимаешь, прижился. Жениться и то не могу.

Вошла Настя и коротко скомандовала:

— Пошли!

Мы перебрались на кухню, где Настя успела навести порядок и накрыть стол. За завтраком я как бы между прочим спросил:

— А этот Фролов, он тебе кем приходится?

Геннадий даже перестал жевать и недоуменно посмотрел на меня.

— Как это кем? Никем.

— Ну, приятель, что ли, или как? — пояснил я.

— Да нет, — пожал он плечами. — Мы и разговаривали-то пару раз — так, вообще. Да еще был я у него на новоселье вместе со всем гаражом.

Пришел мой черед удивляться:

— Так чего же ты ввязался в эту историю?

— Вот те раз! — усмехнулся Геннадий недобро. — Раз не родня, не приятель — значит, пусть спокойно отсиживает свой срок?

Я не нашелся, что ответить. Настя, не понимая, о чем разговор, переводила взгляд с меня на гостя и молча неохотно ела. Я сказал ей:

— Любопытная штука у них там произошла. — И попросил Геннадия: — Дай ей прочесть письмо.

— А чего ж… — Он достал мятые листки.

Настя лениво взяла их и стала читать с обычным равнодушным видом. Но через минуту-две она отложила вилку в сторону, и я понял, что ее тоже заинтересовала так неудачно сложившаяся судьба человека из далекого сибирского города.

Я снова принялся расспрашивать Геннадия:

— Так тебе что, поручили похлопотать за него?

— Никто мне не поручал, — рассердился он ни с того ни с сего. — Сам сделал остановку. Послал на фабрику заявление, чтобы дали неделю за свой счет. А что? Ты чего добиваешься от меня, говори уж прямо.

— Ничего я не добиваюсь, — рассердился и я. — Только почему ты решил, что ты умнее всех на свете, вот что я не пойму?

Геннадий тоже отложил вилку и насупился.

— Из чего же это видно?

— Да из того. Если каждый будет сам сводить счеты за свои обиды, а мы будем либеральничать, у нас будет черт-те что…

На этом слове я осекся и опять почувствовал, что густо краснею. Покосился на Настю, но она не обращала на нас внимания, погрузившись в чтение письма. Геннадий, конечно, ничего не понял, удивленно поморгал и принялся за чай. Видно, изрядно он проголодался за последние дни.

В молчании мы закончили завтрак и вернулись в комнату. Закурили. Вошла Настя, тоже села и закурила. Геннадий исподлобья поглядел на нее, но промолчал. Настя одним ртом улыбнулась.

— Не одобряете?

Он, помедлив, ответил:

— Не идет вам.

— Вот, Митенька, это для женщины серьезный аргумент. А ты все с медицинской точки зрения.

Настя снова повернулась к гостю.

— Вы как, всем беретесь помогать или только уголовникам?

Геннадий не ответил, поднялся и провел рукой по щекам.

— Митя, будь другом, мне бы побриться, да я пойду.

— Куда ты пойдешь? — охладил я его. — Сегодня же воскресенье.

Он чертыхнулся.

— Еще день потерял! Ну, все равно, мне, пожалуй, пора трогаться. А тебе выспаться надо.

Я положил ему руки на плечи и усадил на то же место.

— Брось! Не обижайся. А ты, Настя, не дури. Человек и вправду сбежит от такого гостеприимства.

Настя засмеялась и встала. У двери обернулась.

— Оставайся. Мне иногда нравятся донкихоты.

Когда дверь затворилась, Геннадий помотал головой.

— Ну и ну… Называется: любовь с первого взгляда. Слушай, может, мне, верно, уйти?

Я успокоил его.

После долгой паузы он спросил:

— Что ты мне посоветуешь?

— А ты уверен, что тут вообще надо что-то затевать? — ответил я вопросом на вопрос.

— Эх! — Он стукнул кулаком по колену. — Ну рассуди сам. Кому выгодно, чтобы Володька сидел? С государственной точки зрения это не нужно, уверен. Отсидит такой человек и выйдет законченным, убежденным бандитом. Он еще и думать-то по-настоящему не научился, одно только понимает: хотел завязать по-честному, а его за чужую вину опять за решетку. Но это одна сторона. У него же жена, дочка. Им-то за что страдать, скажи, пожалуйста? Ведь если бы не этот сукин сын Парамонов, Володька жил бы, как все люди. И думать бы забыл о старых делах. Вот и прикинь, что выгоднее государству: сохранить жизнь и покой трем людям, а может, и больше — иначе Фролов и других станет убеждать: нет, мол, справедливости — или формально исполнить закон?