Аппетит - Филип Казан

– Да я старик! – ахнул я.

– Не будете же вы мне рассказывать, что главный повар Гонзаги не имеет в обиходе зеркала? – спросил Борджиа тоном юриста, – по счастью, я, кажется, был сейчас его клиентом, а не противной стороной.

– Я не… В моей профессии, особенно на моей предыдущей службе, в зеркале нет нужды, – рассеянно ответил я, пробегая пальцами по тому месту, где рукоять меча Марко Барони рассекла мне голову до кости. Я куда лучше знал свой шрам на ощупь, чем на вид. – Я видел себя достаточно часто, но по-настоящему не смотрел. – Я наклонился ближе, ущипнул отвисающую кожу на щеке. – Теперь я понимаю почему.

Паголини держал поднос неподвижно, его глаза изучали что-то на потолке.

– Это тот человек, который покинул Флоренцию пять лет назад? – спросил Борджиа.

– Нет. – Я поднял руку, и Паголини вернул поднос на место. – Я не знаю, кто он.

– Что ж, хорошо. Маэстро Нино – это не мессер Нино. Вы примете мое предложение?

– Я не гожусь, ваше высокопреосвященство. Я бунтую против власти. Еда, которую от меня требуют готовить, кажется мне нелепой. Люди говорят, что хотят есть, но на самом деле они желают зрелищ. Мой петух был грязной шуткой, и я о ней сожалею, но если бы это был павлин и изо рта у него вырывалось пламя, это бы назвали гениальным. Гениально – я слышал, как люди это говорят: по поводу слабенькой шутки. Поэтому мне стоило сделать павлина, но о нем я бы тоже пожалел.

– Но вы ведь получали удовольствие, делая петуха. Это было совершенно очевидно. И забавно – чрезвычайно забавно. Я думаю, ваш гнев на себя – только притворство. Вы постарались оскорбить, и я утверждаю, что вы сделали это с удовольствием.

– Господин мой, боюсь, это так. И я за это еще заплачу́.

– Итак, вы презираете трюки и ухищрения ради них самих, но с удовольствием прибегаете к ним в целях насмешки. Вы считаете, что еда должна быть искусством, но по вкусу, а не по виду.

– Она могла бы быть искусством, ваше высокопреосвященство.

– Тогда пусть у нас будет и то и другое. Господь уготовал вам стать великим поваром, маэстро, или, возможно, Фортуна или какое там языческое существо покровительствует кухне. Я же весьма увлекаюсь шутками, но, как и вы, предпочитаю, чтобы в них было чуть больше, скажем так, души и характера. Так что я буду платить вам за то и другое: за вкусы, которыми повелеваете вы, и за трюки, которые потребуются мне. Мы устроим самые вкусные шутки, какие когда-либо видел Рим. Вы примете мое предложение?

Я снова потрогал шрам – след пальца Фортуны. Она опять протягивала руку, вопреки всему. А ей не отказывают.

– Каковы ваши условия? – спросил я.

Тем вечером я шел обратно к Санта-Мария Сопра Минерва через флорентийский квартал и ощущал себя странно невидимым. Это было не особенно приятное чувство: бродить среди своих соотечественников, словно призрак, но все же лучше, чем другие возможности. Потому что здесь будет мой дом, с этого дня и впредь. Условия Родриго Борджиа были великолепны. Госпожа Фортуна не только снова взяла меня за руку – она направила ее себе под юбку. Одно только жалованье потрясало воображение. А ведь были и другие привилегии: собственные покои, дров сколько потребуется, три фунта мяса в день плюс каплун, четыре фунта хлеба, вина, сколько сочту необходимым, лучшее из дневных остатков с высокого стола… Это была золотая жила: ведь предполагалось, что я могу продавать бо́льшую часть припасов с черного хода и откладывать деньги. Если Тессина приедет ко мне, я уже и сам буду богатым человеком.

Я остановился у Палаццо делла Канчеллерия, дворца кардинала Борджиа. Теперь, когда даже глухонемой нищий слышал россказни о Борджиа и его гнусности, трудно представить, что я не чувствовал никакой тревоги за свою бессмертную душу, стоя там на улице. Но в те дни репутация Родриго Борджиа говорила о широте души, благородстве, щедрости духа и кошелька – особенно последнего. Кардинал распахивал свой кошель для друзей и нуждающихся. Но если можно было купить какую-нибудь привилегию, он бы выложил все до сольдо. В те дни испанского кардинала любили многие в Риме, а те, кто не любил, все равно боролись за то, чтобы хоть понюхать его денег.

Он также славился, тогда и сейчас, своей любовью к женщинам, но когда я жил в Риме, это был город, в котором промышляли семь тысяч проституток и никто не придавал особого значения любовнице кардинала. Как и все, включая Папу, я знал о госпоже Ваноцце, которая жила во дворце сразу за Сан-Пьетро ин Винколи и только что родила кардиналу сына, второго. Но Борджиа считался хорошим мужем во всех смыслах, какие только возможны для человека, чей брак не может быть освящен матерью-церковью. Нет, в те дни худшее, что можно было сказать о кардинале Борджиа, – он любил танцы, пожалуй, намного сильнее, чем следовало бы кардиналу.

Следует ли мне войти и представиться на кухне? Я обошел вокруг стен, гадая, какой мир могут освещать тусклые огни за окнами, потому что теперь это стал и мой мир. Я нашел служебную дверь, которую охранял тучный старик в засаленной синей с желтым котте. Я объявил, что мне нужно поговорить кое с кем на кухне, и прошел мимо него. Он не сделал попытки меня остановить.

Я привык к кухням в палаццо Гонзаги. Они были великолепны, созданы для того, чтобы удовлетворить все желания величайшего эпикурейца нашего века. Но дворец в Сан-Лоренцо ин Дамасо был старым, а Палаццо делла Канчеллерия стоял всего несколько лет. Кухня, куда я вошел вразвалку, в своей лучшей мясницкой манере, на ногах, которые должны были перестать гнуться за долгие годы таскания туш, была огромна и почти шокирующе современна. Ряд столов с толстыми дубовыми крышками шел посередине до двух гигантских очагов: один со встроенной сбоку хлебной печью и оба со сложными вертельными системами, выглядящими как механизм часов. По одну сторону помещения тянулась длинная цепь печей, семь или восемь под каменной плитой, каждая горела в собственном, покрытом куполом отделении, пламя лизало железные решетки, вделанные в камень. На одних пускали пар медные горшки, на других люди что-то жарили и опаляли. Напротив два каменных желоба на резных ногах стояли бок о бок под рядом бронзовых кранов с выходящими из стены трубками в форме дельфинов. Рядом с ними полки, с которых на железных крюках свисали легионы противней и сковородок; и посудные шкафы, некоторые были открыты и демонстрировали поблескивающие внутренности: кувшины, банки и металлические блюда. С потолка свисали огромные рамы, некоторые служили подставкой котлам, сотейникам, вертелам, лопаткам для выпечки, связкам сушеных трав, фестонам колбас; другие были увешаны металлическими клетками в рост человека, каждая со своим висячим замком – в них запиралось дорогое мясо. Были двери, ведущие в кладовые, в помещение, в котором я предположил буфет, и, без сомнения, в помещения пекарни, пивоварни и прачечной.

Никто меня не замечал. Я прислонился к дверному косяку и принялся наблюдать. Краснолицый человек изучал поднос с пирогами, а парень помоложе смотрел на это, рассеянно грызя ноготь большого пальца. Два мальчика изо всех сил старались закрепить вертел, увешанный фазанами, в механизме над одним очагом, а еще один вытирал какой-то густой красноватый маринад с туши небольшого оленя, которая медленно вращалась над углями во втором очаге. Женщина и девушка стояли бок о бок у желоба, отскребая сковородки, а седовласый мужчина с обвислыми щеками, облокотившийся о стол позади них, пялился на их задницы и потрошил сардин. Кто-то отмерял пряности на ювелирных весах и передавал их другому повару, за которым наблюдал одним глазом толстяк с пирогами. Наконец я предположил, что это сам маэстро.

В воздухе висел ароматный пар от плит, смешанный с дымом огней под ними. Этот пар встречался со вторым столбом, поднимающимся от желобов для мытья, – тяжелым и чуть тухловатым. Под паром бродили знакомые кухонные запахи горячего сала, жарящегося лука, жира и мясного сока, капающего в огонь, перечной пыли, рассыпанной гвоздики, жженого сахара, накрошенной мяты и тимьяна, крови, рыбьих потрохов и мужских подмышек. Я вдыхал их, чувствуя, как специи щиплют мне горло, и меня пробирала дрожь восторга. Мог ли я вправду думать, что сумею отвернуться от всего этого?

Я одобрительно наблюдал, как повар потрогал лезвие своего ножа и достал из посудного шкафа высокий деревянный ящик. Он открыл его – стал виден ряд других ножей, воткнутых лезвием вниз в подставку из похожего на муку известкового порошка – и сунул свой нож между ними. Кто-то уронил яйцо, еще кто-то его витиевато обругал.

Я повернулся и вышел. Снаружи, на мокрой улице, я все еще чувствовал, как пряности тихонько горят в моем горле, а дождь, намочивший мой плащ, снова оживил кухонные запахи. Поблизости была хорошая таверна, а я умирал с голоду.