Аппетит - Филип Казан

Я одобрительно наблюдал, как повар потрогал лезвие своего ножа и достал из посудного шкафа высокий деревянный ящик. Он открыл его – стал виден ряд других ножей, воткнутых лезвием вниз в подставку из похожего на муку известкового порошка – и сунул свой нож между ними. Кто-то уронил яйцо, еще кто-то его витиевато обругал.

Я повернулся и вышел. Снаружи, на мокрой улице, я все еще чувствовал, как пряности тихонько горят в моем горле, а дождь, намочивший мой плащ, снова оживил кухонные запахи. Поблизости была хорошая таверна, а я умирал с голоду.

Дождь шел почти две недели. Полог из тяжелых туч, плотных и серых, как брюхо дикого гуся, висел, застряв над городом, а вода лилась вниз занавесями, одеялами, простынями, шарфами, сплошной пеленой. Река вздулась и принялась обнюхивать берега, чуть поколебалась и вскипела, полилась через край. Рим лег спать вечером понедельника, а проснувшись утром вторника, обнаружил на улицах две пьеды воды. Каждая улочка сделалась бурым бурлящим потоком, поверх которого маневрировали и сталкивались обширные флотилии мусора.

Я хотел отправиться на какое-нибудь место повыше, но вместо этого побрел к Тибру; большой кожаный мешок с моими пожитками свисал у меня с плеча. Я планировал поручить его носильщику, но тот не явился – без сомнения, попался в ловушку собственной водной катастрофы. Прямо впереди высился дворец моего предыдущего нанимателя, темный и неприветливый в сумерках. Я вздрогнул, покрепче запахнул мокрый плащ и потащился к задней двери палаццо Борджиа.

Я получил лучшую в Риме работу: стольник у кардинала Борджиа. «Маэстро Нино наступает в дерьмо, и оно превращается в сахар» – так все говорили. Возможно, они были правы. Я проработал здесь всего неделю и бо́льшую часть этого времени потратил на понуждения работников делать, что велено. Тот же самый извечный ритуал: с лодырями, людьми, снова и снова обойденными продвижением по службе, главным поваром, который полагал, что сам должен был получить мою должность, нахальными мальчишками-прислужниками. Со всеми ними нужно было как-то работать. Я велел вычистить кухню сверху донизу, отскрести около ончиа зловонного жира с пола под столами и в желобах для мытья, начистить горшки, чтобы блестели. Все на кухне меня возненавидели, а мне до того не было дела. Ничего нового. Мне похрен, счастливы они или нет, любят меня или ненавидят, да пусть хоть помирают, лишь бы еда господина была безупречна. Она обязана была быть идеальной, то есть такой, как я хочу. Это достаточно ясно? Если нет, можете валить с кухни прямо сейчас. Я могу всех заменить в течение часа. Большинство осталось.

Когда я вошел, уже переодевшись в чистое и сухое, все сгрудились вокруг одного стола, но, увидев меня, разбежались, как тараканы в темной комнате, когда зажигаешь свет. Я проверил, есть ли у них работа, и засел в уголке с учетными книгами.

В тот день не произошло ничего важного, как и в последующую неделю. Наводнение изгнало кардинала на возвышенность, в палаццо его любовницы. Но сегодня я наконец переезжал в свои новые покои. Довольно высокомерный юный слуга – должно быть, один из кардинальских кузенов или сын дворецкого – провел меня по лестницам и коридорам к моей двери. Я сознавал, что мое новое положение влечет за собой должный уровень жизни, и все равно был удивлен, хотя и постарался скрыть это от слуги с глазами-буравчиками, обнаружив, что мои покои расположены не в служебной части дворца, а выглядят вполне приемлемыми для гостя средней руки. Здесь было две комнаты с хорошо сделанной мебелью, включая письменный стол, большую кровать, тяжестью и мрачной значительностью напоминающую папскую могилу, и большой камин. Я уже собирался развести огонь, чтобы выгнать сырость и просушить сапоги, но заметил юного слугу, топчущегося в дверях. Я отправил его трудиться над огнем, велел распаковать мои вещи и уселся за свой новый стол. Раньше у меня никогда не было своего стола, а в этом даже имелся ящик. Я открыл его, и там обнаружился лист хорошей венецианской бумаги и сломанное перо. Бумага была как раз подходящего размера для письма. Но я не писал писем.

– Не трогай это!

Парень держал мой маленький кожаный мешочек, который я завернул в плащ, чтобы уберечь от сырости. Я понял, что слуга как раз собирался туда заглянуть, по тому, как он подпрыгнул: чувство вины я узнавал с первого взгляда. Я подошел, забрал у парня мешочек и унес в спальню. Оглядевшись там, увидел маленький резной и раскрашенный деревянный алтарь с закрытыми дверцами на столике в углу. Я открыл его, вынул из мешочка рисунки Сандро – Мадонну и, самое драгоценное, Тессину, – вставил их в алтарь и закрыл дверцы.

– Как тебя зовут? – спросил я мальчика, который с недовольным видом перекладывал мою одежду в дубовый шкаф.

– Алонсо Руис де Бисимбре.

Легкая презрительная ухмылка играла на его губах и также просочилась в тон. Я оказался прав: юный благородный господин.

– Огонь не разгорается, – указал я. – Присмотри за ним.

Вот такое дело этот успех: ты получаешь собственные покои, но в придачу к ним – высокомерного маленького гордеца, чтобы не забывать свое место. Однако если парень думал, что может надо мной куражиться, то совершил ужасную ошибку. А ведь когда-то – сейчас казалось, что много лет назад, но на деле не так уж много – я сам был заносчивым маленьким ублюдком.

– А ты знаешь, кто я такой? – спросил я.

Юнец сидел на корточках перед камином, спиной ко мне, раздувая какие-то дымящие дубовые щепки, возвращая огонь к жизни. Он обернулся, нарочито досадливо, как будто я его побеспокоил.

– Вы новый повар его высокопреосвященства. – Его губы чуть ли не кривились от презрения.

– Я стольник его высокопреосвященства. Ты еще узнаешь, что именно это значит. А ты кто, Алонсо Руис де Бисимбре?

– Я дворянин. Когда-нибудь стану кардиналом.

Он и вправду был похож на меня, этот маленький гордец. Такой юный и такой уверенный, что прекрасная Фортуна крепко держит его за руку. «Вот подожди: станешь чуть постарше, чуть повыше, – хотелось мне сказать, – тогда увидишь, что Фортуна ведет тебя по узкой тропке между двух бескрайних помойных ям». На этом я закончил налаживание отношений, но ненадолго.

Когда я снова спустился вниз, кухни были полны народу. Главный повар приветствовал меня торжественным и мрачным поклоном, и мы отправились в мою комнату, чтобы пройтись по задачам сегодняшнего дня. Повара звали Теверино, весьма подходяще, поскольку он был настолько же римлянином, насколько сам Тибр – Тевере, чье присутствие так явно ощущалось сейчас снаружи. Это был тот самый рыжеволосый человек со впечатляющим пузом, за которым я подглядывал две недели назад и в котором угадал главного повара.

К моему облегчению, он не собирался чинить мне никаких неприятностей. Он слышал обо мне – о том обручальном пире, или Пире Петушка Гонзаги, как он стал известен во всех кухнях Рима. По мне, не слишком хорошее начало, но, как выяснилось, он был знаком с маэстро Зоханом, и это означало, что Теверино наверняка чего-то стоит, потому что мой дорогой старый учитель не тратил ни мгновения своей жизни на людей, которых не стоило ценить. Он оказался мудрым и проницательным, этот Теверино, и, вместо того чтобы попусту тратить силы на ненависть ко мне за мою молодость и удачу, увидел во мне возможность. Он был превосходным поваром: старомодным, но усердным и активным, а также обладал достаточным воображением, совершенно необходимым для работы у Борджиа. Но он старел – в свои сорок он выглядел на десяток лет старше. И если он когда-нибудь собирался стать стольником, то ему следовало найти могущественного союзника. А кого лучше привлечь на свою сторону, как не молодого парня, на чью руку опирается сама Фортуна? Это мне прекрасно подходило, но очень хотелось сказать старому поганцу, что я последний человек, на которого ему стоит полагаться.

Работать приходилось много. Кардинал Гонзага держал приличный стол, но по сравнению с Борджиа мой прежний хозяин мог считаться аскетом. Здесь требовалось подавать блюда Испании, а также Рима, Флоренции, Неаполя, Милана, и если кардинал приглашал гостя откуда-то еще, то ему тоже следовало приготовить еду его родины. Расходы Борджиа не волновали, а при правильных ингредиентах кухня должна быть способна сотворить абсолютно что угодно.

Я уже успел подготовить три небольших пира – не особенно сложных, на самом деле довольно обычных. У Борджиа была поразительная коллекция столовой посуды – серебряной, позолоченной, даже полностью золотой, – и он особо настаивал, чтобы я показывал ее с наиболее выгодной стороны. Я не подавал еду на золоте, пока нет, но более дешевые серебряные блюда и приборы, качество которых заставило бы Медичи поперхнуться, использовались каждый день. Это было совершенно бессмысленно в плане вкуса и аромата, но я был вынужден признать, что, когда мои блюда подавались на сверкающем металле, еда словно обретала другой уровень желанности. Было что-то почти неприличное в том, что́ некоторые тарелки и подносы могли сотворить с самым обычным блюдом – скажем, печеным голубком. Моя работа заключалась в том, чтобы продвинуть все хоть чуть-чуть дальше: нажать на чувства чуть сильнее привычного. Это было восхитительно. Впервые с тех пор, как я покинул Флоренцию, моя работа начинала походить на то предназначение, в которое я когда-то верил. Я вернулся к своему призванию.