Аппетит - Филип Казан

Мы развлекались недолго. В переулке прямо за ее лотком была ниша размером с гроб, где старинная стена не смыкалась вплотную с новым зданием. Мы замешкались – я запутался, а она в мгновение ока выпростала мой член из штанов и ввела в себя, прислонившись спиной к стене. Ее руки сжали мою задницу, я уткнулся лицом ей в шею, слизывая соль. Женщина пахла дешевой амброй: темной, плотной – илом парфюмерной реки. Ее юбка была задрана вверх толстым валиком ворсистой колючей ткани, которая натирала кожу моего голого живота. Женщина была скользкая и гладкая, настойчивая, когда я начал ублажать ее руками. Я желал овладеть ею всей, под струйкой кирпичной пыли, стекающей по спине моего дублета, но понял, когда уже подступило, что никогда не получу больше этого: ее дыхание, вдруг застревающее в горле; ее рука в моих волосах; внезапная вспышка ее золотой сережки на моем языке.

– Я не шлюха, – заявила она, быстро заправляя мой член обратно в штаны. Теперь я прислонился к стене, весь выжатый; холодные ростки сожаления уже проступали во мне, как иней ложится на оконное стекло. – Но если ты не дашь мне скудо, мой брат может… Я не знаю точно, что он может сделать.

Я дал ей монету – недельный доход от любого рыночного лотка. Брат – возможно, он был ей еще и братом – уже упаковал моих угрей, когда я вышел из проулка, стараясь выглядеть собранным и сосредоточенным. Женщина направилась обратно к своему месту, задрала юбку, медленно перекинула ногу над бочонком с угрями, снова повернулась ко мне и подмигнула. Я заплатил за свой извивающийся, перевязанный тростинкой сверток и ушел с рынка так быстро, как позволяли мои нетвердые ноги.

Тем же днем я ускользнул в баню – в то заведение, где мыли и брили Проктора. Я думал, что нужно смыть эту женщину с себя, как будто вода как-то справилась бы и с виной – не за мою душу, но с ощущением, что я себя уронил, – однако, погрузившись в воду, пар над которой тут же смешался с грубым мускусным запахом женщины, я понял, что так расслабленно и спокойно не чувствовал себя уже долгое время.

На следующий день я дождался Пьетробона на ступеньках его любимой бани; куры – неощипанные и начинающие пованивать – лежали возле меня аккуратным рядком. Закупщик остановился за четыре или пять шагов до меня, и где-то с минуту мы смотрели друг на друга. Потом он коротко кивнул, развернулся и направился обратно в город. Я вошел внутрь и быстро помылся – быстро, потому что у меня еще было много работы, но достаточно основательно, чтобы удовлетворить свое любопытство насчет женщины Пьетробона. Больше он ни разу не сказал мне ни слова, а его закупки и мои учетные книги опять стали совпадать.

События этих двух дней – такие приятные и волнующие развлечения – могли бы побудить меня к ненасытному исследованию того, как ублажить свой член. Но Фортуна решила, что этому не бывать. Моя проблема с Пьетробоном, хотя и улаженная самым тихим образом, привела к открытой вражде со стольником. Лодовиго де Луго был мантуанцем, как и закупщик. Я не знал, делился ли Пьетробон утаенными деньгами с де Луго, и поскольку никак не мог это доказать, то оставил эту идею при себе. Возможно, только чистая неприязнь настропалила де Луго против меня, но какой бы ни была причина, все оставшееся время работы в хозяйстве Гонзаги у меня не находилось времени на женщин.

Поначалу мессер Лодовиго только распускал передо мною хвост и командовал. Он тыкал мне в лицо своим чином с такой же деликатностью, с какой суют под нос каблук элегантного сапога. При Орацио я привык предлагать что-то для каждого меню, но это было пресечено сразу же. По указаниям, которые стольник приносил мне каждый день, я бы с легкостью мог заключить, что кардинал Гонзага таинственным образом лишился органов вкуса. Хуже того, каждый вечер де Луго проводил нарочито оскорбительную инспекцию, суя свой длинный клюв в каждое блюдо и сосуд, с таким кислым лицом, словно его заставляли обнюхивать вереницу полных ночных горшков.

Даже это было бы переносимо. Вернувшись в Рим, я прекратил пестовать свой гонор, потому что если Зохану и удалось чему-то меня научить, то тому, что довольство хозяина является истинной платой повару, а Гонзага если и не был в восторге от моей еды, то, по крайней мере, ел ее без нареканий. Но де Луго начал настаивать на таких точных подсчетах, требуя отчета по каждому зернышку и листику, что я зачастую горбился над учетными книгами до глубокой ночи, особенно после большого пира. О блюдах, которые мне хотелось готовить, оставалось только мечтать, а жил я на объедках с высокого стола, поскольку хотя мне полагался щедрый рацион свежей пищи – мясо, яйца (и рыба – в Великий пост и по пятницам), хлеб и пять фляг вина, – де Луго и Пьетробон ухитрялись сделать так, что моего пайка всякий раз было не доискаться. Поэтому я питался болотистой пищей Мантуи, да притом вчерашней. Я начал бояться спускаться в кухню по утрам: вдруг сегодня наступит тот день, когда стольник выведет меня из терпения. Но он никогда не переступал границы. Он умел ждать, как цапля.

Конец пришел из-за помолвки. Некий кузен кардинала Гонзаги собирался жениться здесь, в Риме, и его высокопреосвященство давал обрученным роскошный пир. Его планировали несколько недель, но все заказы получил буфетчик Транквилло: два гигантских сахарных льва – символы Гонзаги, мавританский пленник в позолоченных цепях – семьи невесты; сахарные копии собора Святого Петра, Колизея, других римских церквей, собора Мантуи, колонны Траяна, Пантеона, замка Сант-Анджело. Транквилло, всегда любивший выпить, проводил свои дни в каком-то припудренном сахаром горячечном бреду, и это подтверждало мои подозрения: ему достается бóльшая часть моего винного пайка. Что до нас с Луиджино, мы получили бесконечный список того, что требовалось приготовить, но все это оказались блюда, которые мы и так подавали снова и снова: водная дичь, рыба болот и озер, колбасы, рис и тыква – горы тыквы. Это было невыносимо. Луиджино, наделенный умом, склонным к порядку и подчинению, не особенно страдал, но для меня все это было как колесование.

Однажды Транквилло громко болтал о каком-то человеке, которого встретил в таверне прошлым вечером: его хозяин, торговец из Бари, только что вернулся из Индии и приехал в Рим, дабы поведать Папе о своих странствиях. По словам Транквилло, этот человек рассказал о чудесных сокровищах, которые привез его хозяин: статуи из золота и слоновой кости, шелка, пряности, каких никто в христианском мире никогда прежде не видел, и какие-то редкостные лекарства, а среди них некие листья, которые, если их пожевать, пробудят самого бессильного любовника, если… Транквилло поднял сжатый кулак. Если я понимаю, о чем он.

Я понял. В тот день перед обедом де Луго самодовольно вошел в мою кухню, сунул клюв в мои горшки, по своему обычаю, и обнаружил недостатки в блюде из мяса и риса, которое он заказал. Слишком много корицы, слишком много перца. Я что, пытаюсь пробудить у его высокопреосвященства самые низменные гуморы? Пытаюсь разогреть его, как… как… Я смотрел, как он подыскивает метафору, которая не запачкала бы его духовного хозяина чем-то плотским. «Как шлюху?» – чуть не вставил я, но не сделал этого, зато вечером сел и стал продумывать несколько блюд, не входивших в меню стольника.

На следующий день я изобразил легкую болезнь и вышел как бы на консультацию к хирургу. Следуя указаниям Транквилло, я нашел индийского путешественника и избавил его, по заоблачной цене, от чудесных листьев. Когда он спросил, для кого они, я сказал, что покупаю их по поручению мессера Лодовиго де Луго, благородного господина, которому требуется вся возможная помощь. Если достойный мессер понимает, о чем я.

Когда пришел день пира, я постарался, чтобы Луиджино взял выходной. Затем я вызвал трех лучших людей, истинно римских парней, грубых и готовых на все, и познакомил их с моими поправками к меню де Луго. Кухня кардинала была достаточно велика, чтобы человек, проверяющий блюда в одной части, не заметил спрятанные или замаскированные в другой. Честное слово, это было даже слишком просто.

И совершенно по-детски. Возможно, я пытался устроить розыгрыш, но с учетом обстоятельств и средств, имеющихся в моем распоряжении, в сделанном мной не было ни намека на сложность и изощренность. Если какая-то терпеливая душа, читающая это, еще не догадалась, то план был приготовить испрошенные блюда в соответствии с самыми высокими мерками качества, но аранжировать их таким образом, чтобы они являли собою, если можно так выразиться, игривое приглашение к осуществлению брака.

Блюдо из линя и угря было оформлено так, что острые головы угрей с растопыренными жабрами стремились через море изысканного желтого соуса (обжаренные сухарные крошки, красное вино и уксус, еще красное вино, упаренное до состояния дефрутума[26], длинный перец, «райские зерна»[27], гвоздика, все протерто через сито и подкрашено шафраном) к разинутому рту линя. На другом подносе возлежали жареные куропатки, пронзенные вертелами от клюва до задницы, а вертелы расходились кругом от великолепного петуха, ощипанного, зажаренного и вновь облаченного в собственные перья, хвост и голову с красным гребнем. Все это было собрано на каркасе так, что петух поднимал одну ногу и кукарекал в потолок. Внутри тушки я закрепил маленький серебряный сосуд (одолженный у алхимика, знакомого мне по Академии) с носиком не толще стебелька травы, торчащим из клюва, а под ним – крошечную спиртовку, которую зажег, когда подавальщики уже уносили блюдо. Сосуд был заправлен греческим вином с миндальным молочком, и я рассчитал, что вино закипит примерно тогда, когда блюдо водрузят на стол, и выплеснется из гордого петуха, обдавая насаженных на вертелы куропаток ароматным белым соусом.