Волчица советника - Елена Литвиненко

— Восточный бастион заняли! — вскочил вдруг Кайн. Зрение у него было как у орла, куда там мне, спотыкающейся в потемках. — Взяли, госпожа! Теперь… — и замолчал, захлебнулся кровью, повалился на меня.

Из его спины торчала стрела. Точно такая же, с серым оперением, насквозь прошила шею Дирка, а третья — мое бедро. Четвертая стрела пробила правую руку, и я выронила меч. Помню, я даже боли сначала не почувствовала, с ужасом глядя на утыканные болтами трупы тех, кто меня охранял, и на райанов — не лизарийцев, не наемников-рау, которым я успела порядочно насолить! — на райанов, выходящих из-за деревьев.

Боль пришла позже, когда зазубренные стрелы, прокручивая, выдирали из тела. Когда пнули в лицо и по одному сломали пальцы на левой руке.

— Йарра… вас…

— Рот ей заткни. — И на правую ладонь опустился каблук.

Били меня… не злобно, нет. Расчетливо и деловито, и свет перед глазами то и дело мерк.

— Раду найдет вас… и освежует… Живьем… — прохрипела я, подтягивая колени к груди. — А я буду подавать ему ножи.

Наверное, тогда меня и сбросили в овраг — медленно захлебываться в вонючей жиже нечистот, но этого я совсем не помню. В памяти остались лишь два ярких фрагмента: пылающая головня, приближающаяся к щеке, и удавка флера, которую я, услышав топот копыт, набросила на шею верховому.

Всадником оказался Лачо, младший сын шунави. Он вытащил меня из оврага, кое-как вымыл в ручье, перевязал, привез в табор. Ухаживал за мной, поил через соломинку, кормил растертой похлебкой, отдавая половину своей порции. Поругался с баро, требовавшим вернуть раклюшку лизарийцам, и пообещал матери, что уйдет из семьи, если мне не позволят остаться.

Спустя три недели его повесили райаны. Думаю, это были дезертиры — я не представляла, чтобы солдаты из армии Йарры шарили по сундукам римела, отбирая шелковые рубашки и холщовые полотенца. И подушки. Одному из бандитов понравилась подушка, на которой я лежала, и он сбросил меня на пол кибитки. Брызнула кровь из носа, треснула деревяшка, примотанная к ноге. Лачо бросился на мародера с кулаками, и… И все.

Биби Шукар вылечила меня в память о сыне — младшем, любимом. Иногда даже «бори» меня называла — невесткой.

— Вы не вините меня?.. Совсем?..

— В чем? В том, что я вырастила хорошего ромэ, готового вступиться за женщину? Если я кого и виню, то райанского князя, которому вечно мало земель и почета, и его цепного пса.

— Волка…

— Еще хуже.

И признаться после этого, что я та, кого называли Волчицей?.. Попросить отвезти меня к Йарре?

Я надеялась, что справлюсь сама. Наберу достаточно денег — я ведь смесок, нечистокровная, от целителя не потребуется столько усилий, как для лечения Тима, а потом украду коня, оружие и сбегу. Обратно, на войну, к моему графу. Что те две тысячи лиг, что нас разделяют! И за Лачо отомщу — лично возглавлю рейды против мародеров, и за себя — я помню их, и помню, где я их видела раньше!

А теперь, с появлением Ньето, от надежды ничего не осталось.

Обмотанная кожей рукоять хлыста упиралась в мой подбородок, медальон Паладина горел алым в свете заката, а осенний ветер холодил тело — все тело, кроме правой руки. Ею я ничего не чувствовала.

— Погадаешь на удачу, римела?

Гадать я не умела. Совсем. Даже в названиях Старших Арканов путалась. А мое лицо отпугивало больше людей, чем привлекало. Лишь изредка кто-то подходил поглазеть на урода…

Так я оказалась на паперти — табор обнищал и нахлебников прокормить не мог. Даже дети бегали по городу, выпрашивая медяшки, оказывая мелкие услуги — донести покупки с рынка, почистить обувь, — продавая полевые цветы и собирая по округе съедобные коренья. Ничего этого я делать не могла, а потому каждое утро усаживалась на ступени, ведущие к храму Шорда, и медленно умирала с каждой брошенной монетой, с каждым шепотком. С каждой рукой, протянутой для поцелуя за милость.

А по ночам рыдала, заходилась слезами, вспоминая объятия Йарры, улыбку Тимара, жесткую челку Вороны и любопытный нос Уголька, Сэли, Кайна и Дирка, Койлина — я успела привязаться к нему, как к младшему брату. Приемы, что посещала с графом, лабораторию, библиотеку, шатер Главнокомандующего и поединки, на которые распадалась каждая стычка…

— Лето мое, радость моя… Эльвеныш… Лир-ра…

— Ну что ты плачешь, чаюри? Ну сколько можно?.. Что ты себе душу рвешь? Меня, старуху, доводишь? Хватит, прекрати!.. Лучше Матери молись, она все слышит, она непременно поможет!

Но, видимо, мои молитвы услышал кто-то из Темных.

5

— Меня зовут Арно Бланкар. — Светловолосый рау в распахнутом на груди колете, с плащом, переброшенным через плечо, опустился на корточки, взял меня за руку. — Я хочу помочь. Пойдешь со мной?

От него, как от Сибилла, едва уловимо тянуло озоном, а в ухе покачивалась подвеска из наполненного силой Кристалла.

Впервые я увидела его шесть дней назад, здесь, на паперти. Как же он напугал меня…

Маг, сильный маг, вроде борга, может разглядеть дымку флера, а в том, что протянувший монету мужчина — волшебник, у меня не возникло ни малейшего сомнения: запах грозы, ухоженные, слишком ухоженные руки с длинными пальцами музыканта — таких не бывает у наемников, таких не было даже у графа! — и невзрачный, но в действительности безумно дорогой камень в серьге.

Маг вытащил застрявшую в щели монету — «держи» — и уставился на меня, как на привидение. А потом начал ругаться, страшно ругаться. Ругаться так, что подвалы храмовников снова встали у меня перед глазами и я опять почувствовала гнилую солому, смертельную жажду и вонь из пасти гиены, нацелившейся в горло.

Вскрикнув, я отпрянула, понимая, что… Светлые боги, я отравлю, утоплю его во флере — пусть он изнасилует и убьет меня прямо здесь, чем снова в застенки!

— Не подходите!

Маг встряхнул головой и сунул руку в карман. За связником? Маяком? Боевым амулетом?! Концентрированный флер ожег солнечное сплетение, готовый выплеснуться наружу, я до крови закусила губу, прощаясь с Тимаром и Раду, а маг… Маг выложил передо мной стопку монет и ушел.

Я ничком упала на каменные плиты, захлебываясь слезами и истеричным смехом: маг — ненавистный рау, один из тех, кого я убивала, тот, кого бы я, не задумываясь, проткнула отравленным фламбергом! — пожалел меня. Первый, кроме римела, кто пожалел меня за эти месяцы.

На следующий день он снова оставил денег. И на третий, добавив к серебру завернутую в платок сладкую слойку. А на четвертый прогнал куражившихся надо мной мальчишек, чьи родители пришли на обедню. Маленькие стервецы отобрали мой костыль и приплясывали с ним, как макаки с палкой. Другие нищие смеялись и показывали пальцем, римела рядом не было, добрые же прихожане поднимались по ступеням храма, совершенно не обращая внимания на детские игры.