Том 4. История западноевропейской литературы - Анатолий Луначарский

Мы видели, что в Германии люди стали уходить в грезы. Целая религия грезового, мечтательного идеализма выработалась там, и она сформировала ряд изумительных личностей, имела ряд гениальных адептов. Во Франции романтики были преисполнены народничеством, жаждой справедливости, они продолжали вести борьбу с буржуазией, — иногда, правда, в плане противопоставления фантастической и разгульной, ярко индивидуалистически выраженной богемы размеренной, трафаретной, державшейся за золотую середину жизни восторжествовавшей тогда крупной буржуазии.

Франция кипела революциями (правда, малыми) вплоть до 1848 года. В 48-м году произошла огромная революционная вспышка, отделившая мелкую буржуазию от пролетариата. Затем, к 1871 году, накопилась новая, чрезвычайно яркая вспышка: на этот раз, при поддержке лишь самой мелкой буржуазии, бедноты, впервые проявил себя в революции пролетариат как уже вполне сформировавшийся класс. В Германии мы видим почти мертвую спячку. Правда, в 48-м году поднялся известный революционный протест, но выразился он в довольно смешной революции. Германскую революцию 48-го года можно считать абортивной, неудавшейся революцией, в значительной степени даже как бы карикатурой на Великую французскую революцию. И, конечно, она не имела в себе и доли трагизма революции 48-го во Франции.

В Англии таких резких потрясений мы вовсе не видим. Ее развитие в этом смысле шло гораздо ровнее; но все же и Англия переживала ту же ломку, которую переживала вся Европа.

Так, во время Великой французской революции и непосредственно после нее создались группы «друзей Великой французской революции», которые тоже возлагали все свои социальные надежды на революционное движение, на осуществление великих идеалов революции в Англии и испытывали глубочайшее разочарование, когда Французская революция была разбита. Это движение коснулось главным образом передовых интеллигентских кругов.

Затем был подъем в 40-х годах, во время чартистского движения, которое одно время представлялось очень революционным. Правда, до революции чартистское движение не дошло. Эта особенность объясняется тем, что Англия — первая страна торжества буржуазии, и революционные потрясения, которые Переживала Франция XVIII века, у нее имели место еще в XVII веке. Во время Французской революции многое из английской конституции выдвигалось как идеал устойчивой формы гражданского государственного строя.

Поэтому Англия слабо реагировала на болезненные явления в Европе, — болезненные в смысле потрясения всего внутреннего строя и развития внутренних противоречий. Но в ней зато приобрели особенную устойчивость некоторые глубоко отвратительные черты. Конечно, германский интеллигент чувствовал себя скованным своею церковью, пасторской или католической, своими мелкими провинциальными правительствами, цензуровавшими всю жизнь, отсутствием какого бы то ни было вольного политического воздуха, отсутствием вообще какой бы то ни было общественной жизни; только кабинетная работа, только книга, только грезы, то есть интеллигентщина, были той областью, в которой мыслящий немец мог в некоторой степени найти отдушину. В Англии внешняя свобода соблюдалась в гораздо большей мере. Я вам цитировал слова Шиллера, который говорил, что надо еще доказать, что немец приблизительно такой же человек, как француз и англичанин. Англичанин поставлен им в число людей свободных, с сильной возможностью развернуть свою личность. На самом деле это было не так. Политическая свобода действительно существовала довольно сносная, в виде старого парламентаризма со всеми соответственными атрибутами, более или менее разнообразной партийной печатью и т. д. Но рядом с этой политической свободой, благодаря непрерывности линии общественного развития и тому, что многие противоречия были разрешены или притушены некоторыми компромиссами, нравы в Англии закостенели.

Англия самая консервативная и в то же время самая либеральная страна в мире. Одно другому нисколько не противоречит. Она либеральна постольку, поскольку в тех случаях, когда история ставит перед нею известный кризис, известную проблему, английские правящие классы склонны пойти на известные уступки, приспособиться. Раньше других они усматривают возможность пойти на какой-то компромисс, видоизменить в чем-то внешние формы жизни, а иногда и существо классовых взаимоотношений, с тем чтобы сравнительно незначительной уступкой спасти главное — свое господство.

В других странах, которые кажутся внешне гораздо консервативнее, господствующие классы не идут ни на какие уступки: приходит кризис, а они продолжают отстаивать свою устарелую точку зрения; новые силы тогда разрывают эту косную перегородку, и происходит революция, требования которой обыкновенно заводят гораздо дальше, чем дело зашло бы, если бы господствующие классы пошли на уступки.

Вот этими двумя обстоятельствами определяется консерватизм Англии. Меняя в некоторой степени те или другие детали своего существования, из десятилетия в десятилетие, из века в век она сохраняет очень много старого, того, что в других местах давным-давно сметено. Как-то в газетах был напечатан забавный анекдот. Один из представителей английской консервативной партии сказал в своей речи: «Я спрашивал моих друзей, как они относятся к министерству Макдональда, и они сказали: „это одно из лучших консервативных министерств“». Это чрезвычайно типично для Англии. Английская буржуазия допускает представителей рабочей партии к власти, имея в то же время большинство в парламенте: следовательно, парламентской игрой сил она нисколько не обязуется сделать уступку, но она ее делает потому, что находит удобным сделать ее громадной массе рабочих, которая является подавляющим большинством населения, и говорит: «Вот ваши собственные люди, облеченные вашим доверием лица — у власти». Конечно, они прекрасно заранее взвесили, каков характер этих доверенных лиц, насколько возможно держать их на аркане благодаря своему большинству в парламенте и т. д., они действуют с полным расчетом, совершенно трезво, убедясь, что на самом деле «старая Англия» от этого никакого ущерба не потерпит.

В английском быту это отразилось огромным количеством всякого рода предрассудков, всякого рода «приличий», которые охватывают собою жизнь почти всех английских слоев. Чопорность, то, что называется комильфотностью, то есть правила поведения напряженного, затхлого и поповского характера, в Англии играет огромную роль. То, что в других странах проходит незаметно, к чему относятся терпимо, — различные обстоятельства личной жизни, какие-нибудь семейные нелады и т. п., — может там повредить человеку как общественному деятелю. Человек неверующий должен выполнять известные религиозные церемонии, иначе он может оказаться «непорядочным человеком» и быть выгнанным за дверь «хорошего общества». Рядом с этим — всяческое лицемерие: все скверное, что может быть сделано скрыто, в Англии делается, и делается иногда в самых отвратительных формах; но внешнее приличие, установившееся за десятки и сотни лет, имеющее твердость закоренелых убеждений, поддерживаемых общественным мнением, чрезвычайно важно соблюдать.

Нельзя сказать, чтобы Байрон или Шелли, два величайших романтических поэта Англии, особенно возражали против своей конституции, против своего политического строя. Они, конечно, хотели совсем иного общественного и государственного устройства, но тем не менее получали достаточно политической свободы, чтобы политический протест их не был особенно остер. Но зато они чувствовали, что все общество сковано таким неизмеримым количеством предрассудков, религиозных и моральных, что ими прямо задушена живая личность. И поэтому английская романтика развернулась преимущественно в направлении борьбы против быта, против общественного мнения, против общепринятой морали, за глубинную и широкую свободу яркой индивидуальности.

Немецкие поэты, защищавшие права индивидуальности, редко могли выразить свои протестантские идеи и чувства в конкретных общественных идеалах. Вся общественная жизнь толкала их скорее в область мечты. До 1848 года ни одного немецкого поэта, даже такого, который приходил в резкое идейное столкновение с обществом, нельзя назвать революционером в собственном смысле этого слова. И многие из них, начиная с почти революционных мотивов («Разбойники» Шиллера), кончали все-таки либо известным примирением с действительностью, либо утешительным противопоставлением ей царства красоты или мистического потустороннего бытия.

Во Франции, конечно, было иначе. Романтики там часто обладали довольно определенными политическими убеждениями. Мы видели это на примере Гюго. Но с кем он входил в столкновения? С Наполеоном III, которого презирала половина Франции. Гюго выражал прогрессивное течение французской мысли, оставаясь верным знамени революции, народнической Франции, Франции, мечтавшей о возможности возобновить путь, на который она вступила в конце XVIII столетия. Но таких людей во Франции было много! У него были столкновения с полицией, Гюго был изгнанником. Но все же это не были такой огромной остроты столкновения с обществом, как у английских романтиков.