Том 4. История западноевропейской литературы - Анатолий Луначарский

Затем Гюго написал огромную серию стихотворений — «Легенды веков». В них он хотел дать всю историю культуры и сделать так, чтобы каждое стихотворение и по форме и по музыке соответствовало тем образам, которые он вызывает к жизни от первых дикарей до нашего времени и через наше время к будущему человечества. Как панорама — это очень интересно. Но его образы не всегда правдивы, не всегда равноценны: иногда вместо настоящего металла он дает подделку под металл, бронзированную штукатурку. Есть и ненужное, ложное. Но если взять «Легенды веков» и стихотворения Бальмонта и сделать выжимку лучшего из того и другого, то все многочисленные томы Бальмонта сожмутся все же в гораздо меньший томик, чем одни только «Легенды веков».

У Гюго есть отдельные вещи несравненной красоты, совершенно чуждые упадочному романтизму. В них видна прогрессивная мысль, большая воля, большой импульс, в них клокочет страсть мелкой буржуазии, задавленной и пытавшейся вернуть свое положение, которое она заняла было во время революции. Это и были люди, которые несли его вперед. И если вся его музыка, — патетическая, взволнованная, внешне эффектная, как и отдельные его образы, — ярка и плакатна, то нам они, пожалуй, как раз по ушам, что бы ни говорили утонченные неженки. Что касается французов, то нет никакого сомнения и в том, что французский передовой пролетариат до сих пор любит Гюго больше, чем какого бы то ни было другого писателя.

Когда Гюго написал «Легенды веков», уже стало ясно, что он — крупнейший поэт Европы. Наполеон III очень испугался, что такой поэт, которого признает вся Европа, живет где-то в качестве изгнанника. Он дал ему амнистию. Но Гюго написал, что от такого мерзавца он амнистии не примет. «Но вы не думайте, что я не вернусь во Францию, — писал он, — я вернусь, но только тогда, когда вас там не будет»26. В 1871 году Гюго действительно вернулся во Францию.

Это было шествие настоящего народного поэта. Его вышли встречать сотни тысяч людей. Это был огромный революционный и литературный праздник, в котором, — может быть, впервые, — пришла принять участие громадная толпа парижского трудового населения. Его выбрали в палату депутатов, оказывали ему всяческие политические почести.

Гюго позднее издал еще не один сборник стихотворений. До самой старости, до восьмидесяти трех лет, он работал. Правда, чем старше он становился, тем более грандиозными в смысле охвата, но и пустыми внутренне становились его произведения, так что его громадные вещи, например «Бог»27, уже растворяются в такой необъятности, их образы становятся такими большими и в то же время такими надутыми, что здесь уже чувствуется старость. Попытки в последнее время как во Франции, так и у нас, в России, «открыть» старого Гюго, непомерного космиста, не заслуживают похвалы. Но и в старости Гюго создал много прекрасного. Уже глубоким стариком он написал «Как нужно быть дедушкой»28. Здесь — мудрая поэзия старца, уже уходящего из жизни, здесь нежная любовь к детям и много очаровательных эпизодов. Гюго был великим романтиком.

Правда, он был своеобразным романтиком. Это был романтик «Бури и натиска», это — человек, который переходит в наступление и для которого мечта не является просто мечтой. Он знал, что его памфлеты, его политические стихотворения и романы — это прокламации, призывы к французскому народу, который он звал на реальную борьбу. Революции происходили в течение почти всей его жизни. Он был одним из немногих, которые к Коммуне отнеслись положительно, не оттолкнулись от нее.

В своих романах он создал серию шедевров. Упомяну только о трех, более известных. Первый из них — «Собор Парижской богоматери» воссоздает средневековую французскую жизнь — не во всем, может быть, правильно, но внутренняя правда в нем есть. Кроме того, это абсолютно захватывающий роман по фабуле. Сейчас этот роман (как и большинство романов Вальтера Скотта, который отчасти был образцом для Гюго) перенесся в область детской литературы и литературы для подростков. Но из этого не следует, чтобы он был плох. Он остается великим романом по яркости сюжета, по выпуклости всех фигур, которые в нем выведены, по народолюбию, которое на каждом шагу сквозит, по тому гневу против угнетателей, который в нем звучит. Это благородный, хороший роман, он может быть рекомендован как один из лучших исторических романов мировой литературы.

Второй роман — «Les Misérables», «Отверженные». Он посвящен низам народа. Гюго противопоставляет в нем самых бедных женщин, проституток, осужденных на каторгу людей, безыменную толпу позолоченному Парижу. И все сочувствие автора на стороне этих мизераблей, на стороне униженных и оскорбленных. Тут сказалась неисчерпаемость дарования Гюго. Это — огромный роман. Правда, иногда он скучноват, чересчур перегружен рассуждениями; но в то же время он дает такие захватывающие образы, как Жан Вальжан, как знаменитый Гаврош, тип гамена, уличного мальчонка, который помогает революционерам, — тип, который стал вечным. Перечислять все многогранные мысли и красоты этого романа я сейчас не буду.

Могу сказать только, что он в значительной мере предвосхищает Достоевского. Это роман одновременно и социальный, и психологический, и философский, и изумительный роман приключений. Его несколько раз переделывали для театра и кино, но никто еще не исчерпал пока этого как следует. Это несомненно любимый роман французского пролетариата и более или менее образованной части крестьянства и городской бедноты, любимый роман подростков. Во многом он образчик того, как нужно писать для масс. Гюго, конечно, не мог тогда писать многое из того, что нам теперь нужно; но наш романист, который хочет писать для широчайших кругов, может многому поучиться у Гюго.

«Девяносто третий» теперь издан Дешевой библиотекой Гиза. Конечно, в нем есть некоторое прекраснодушие, желание и врагу отдать справедливость, очень много романтического, ходульного, есть и несколько неприятных эпизодов, — например, изображение величайших революционеров Французской революции дано хотя и гениально и не без симпатии, но все-таки хотелось бы от Гюго по отношению к таким людям (в особенности по отношению к Робеспьеру, Марату) больше внутреннего понимания. Все же роман в целом захватывающий и дает вам больше подышать воздухом Великой революции, чем какой бы то ни было другой, не исключая даже романа Анатоля Франса «Боги жаждут» или «Под гильотиной» Бурже. В конце концов, роман В. Гюго революционнее обоих этих романов.

Гюго был также крупным драматургом. В то время Париж разделился на два лагеря: на лагерь старых классиков и на лагерь романтиков. Французский театр выработал тогда много внутренней правды, но в нем чувствовалась своеобразная чопорность, господствовавшая в обществе манерность. Гюго все это перемешал. Один из драматургов и гениальных писателей Франции — Вольтер — называл Шекспира гением, но полным дикарем, потому что ему казалось, что нет порядка в его произведениях. А Гюго провозгласил Шекспира перлом создания29и внес с триумфом на французскую сцену именно этот беспорядок. Разумеется, Франция кричала, что это полное крушение высокого вкуса. И не напрасно старая буржуазия и все консервативное, что тогда было в стране, боялись этого новшества, ибо за ним на самом деле стояли революционные чувства Гюго. Он давал такие вещи, какие до сих пор почтенная буржуазия не желала видеть на сцене.

Конечно, отнюдь нельзя сказать, что Гюго написал хотя бы одну пьесу, которая нас полностью удовлетворяла бы. Например, пьеса «Эрнани», где положительным типом является разбойник, а отрицательным вельможа. Вещь эта слишком сентиментальна и во всех отношениях стоит ниже, чем «Разбойники» Шиллера. Гюго идет здесь в том же направлении смешения разбойника и революционера, но не достигает той силы, до которой дошел Шиллер.

Лучшая его драма — «Рюи Блаз». Она достойна того, чтобы ее ставили у нас на сцене. Это — шедевр Гюго-драматурга. Конечно, нельзя назвать ее полностью революционной пьесой. Там изображается такой случай. Лакей, — не какой-нибудь поддельный, переодетый лакеем, а настоящий лакей-аристократ, как это бывало в ложноклассическом театре, заслуживает любовь государыни, испанской королевы. Он попадает в фавориты, но пользуется этим для революционных целей. Следует великолепное, полное громадного внутреннего подъема изображение его отношений с министрами, которых он называет ворами, хищниками. Параллельно выведены другие типы: великолепный пэр, на самом деле мерзавец и преступник, и его брат — Дон Сезар, которого во Франции играют лучшие комики, забулдыга, человек, вроде нашего Любима Торцова30, тип ищущего правды, спившегося с круга фантазера, способного помогать всему лучшему. Все фигуры в пьесе очень занятны и заражены большим пафосом. Смешное и высокое дается рядом..