Козьма Прутков - Алексей Смирнов

Здесь даже лексика совпадает: дерзкий — дерзостных. Правда, у Пушкина «чернь» предается еще и самобичеванию:

Мы малодушны, мы коварны,Бесстыжи, злы, неблагодарны,Мы сердцем хладные скопцы,Клеветники, рабы, глупцы… —

тогда как у Пруткова она клеймит Поэта. Мало того. Он сам призывает ее не жалеть «питомца муз». Но он не знает страха, и его треножников она не поколеблет (снова пушкинский образ).

К ТОЛПЕ

Клейми, толпа, клейми в чаду сует всечасныхИз низкой зависти мой громоносный стих:Тебе не устрашить питомца муз прекрасных.Тебе не сокрушить треножников златых!..Озлилась ты?! так зри ж, каким огнем презренья,Какою гордостью горит мой ярый взор,Как смело черпаю я в море вдохновеньяСвинцовый стих тебе в позор!

Да, да! клейми меня!.. Но не бесславь восторгомСвоим бессмысленным поэта вещих слов!Я ввек не осрамлю себя презренным торгом,Вовеки не склонюсь пред сонмищем врагов:Я вечно буду петь и песней наслаждаться,Я вечно буду пить чарующий нектар.Раздайся ж прочь, толпа!., довольно насмехаться!Тебе ль познать Пруткова дар?!

Постой!.. Скажи: за что ты злобно так смеешься?Скажи: чего давно так ждешь ты от меня?Не льстивых ли похвал?! Нет, их ты не дождешься!Призванью своему по гроб не изменя,Но с правдой на устах, улыбкою дрожащих,С змеею желчною в изношенной груди,Тебя я наведу в стихах, огнем палящих,На путь с неправого пути!

Обратим внимание на то, что всем своим обаятельно-сусальным строем, всей своей певучестью строки-струны

Я вечно буду петь и песней наслаждаться,Я вечно буду пить чарующий нектар. —

предвосхищают Игоря Северянина, а концовка стихотворения варьирует образ «Моего портрета».

Там:

В моих устах спокойная улыбка,В груди — змея!

Здесь:

Но с правдой на устах, улыбкою дрожащих,С змеею желчною в изношенной груди…

Прутков не «использует» романтический образ поэта, а прямо пародирует его. «Всечасные суеты», «громоносный стих», «златые треножники», «огонь презрения», «ярый взор» — весь этот переизбыток аксессуаров высокой романтики составляет основу его комедийного арсенала.

Совершенно ясно, что решиться пародировать Пушкина, самому при этом не оказавшись в роли посмешища, может лишь поэт, который хотя бы в счастливые мгновения, хотя бы вдогонку оригиналу получал власть над словом, сравнимую с пушкинской. И Козьма Прутков — абсурдист и пересмешник — порой обладал этой привилегией, «используя» ее с распорядительностью классного клоуна.

Но Прутков пошел дальше. Он обогатил свои юмористические (причем отменно-серьезным пафосом наполненные) пассажи сатирическими нотами. Внешний облик поэта-романтика — одинокого, божественного угрюмца, презирающего низкую толпу, приобретает у нашего героя отчетливо-земные психологические черты.

ОТ КОЗЬМЫ ПРУТКОВА К ЧИТАТЕЛЮ В МИНУТУ ОТКРОВЕННОСТИ И РАСКАЯНИЯ

С улыбкой тупого сомненья, профан, тыВзираешь на лик мой и гордый мой взор;Тебе интересней столичные франты.Их пошлые толки, пустой разговор.

Во взгляде твоем я, как в книге, читаю,Что суетной жизни ты верный клеврет,Что нас ты считаешь за дерзкую стаю,Не любишь; но слушай, что значит поэт.

Кто с детства, владея стихом по указке,Набил себе руку и с детских же летЛичиной страдальца, для вящей огласки,Решился прикрыться, — тот истый поэт!

Кто, всех презирая, весь мир проклинает,В ком нет состраданья и жалости нет,Кто с смехом на слезы несчастных взирает, —Тот мощный, великий и сильный поэт!

Кто любит сердечно былую Элладу,Тунику, Афины, Ахарны, Милет,Зевеса, Венеру, Юнону, Палладу, —Тот чудный, изящный, пластичный поэт!

Чей стих благозвучен, гремуч, хоть без мысли,Исполнен огня, водометов, ракет,Без толку, но верно по пальцам расчислен, —Тот также, поверь мне, великий поэт!..

Итак, не пугайся ж, встречался с нами,Хоть мы и суровы и дерзки на видИ высимся гордо над вами главами;Но кто ж нас иначе в толпе отличит?!

В поэте ты видишь презренье и злобу;На вид он угрюмый, больной, неуклюж;Но ты загляни хоть любому в утробу, —Душой он предобрый и телом предюж.

Здесь продолжает звучать, причем уже в сатирическом ключе, тема «Поэта и толпы». И что же оказывается? Оказывается, что «питомец муз», может быть, ничем не лучше «профанов». Он — всего лишь ремесленник, набивший себе руку на рифмотворстве. Он — фарисей, прикрывшийся «личиной страдальца». Чем он безжалостнее к миру людей, тем с большей готовностью мир признает его мощь и величие. Он — пиротехник, заполняющий пространство не мыслями, но шумовыми и световыми эффектами. Если бы он не был таким долговязым, то вообще ничем не выделялся бы из толпы, которая, как мы помним, тоже притворна, жестока, тупа и надменна.

«Некто, возведенный в знаменитость и авторитет за то, что беспокоился доказывать, в нескольких огромных томах, что Шекспир и Гёте великие писатели». Карикатура Н. А. Степанова. 1860 г.

Но Прутков не был бы Прутковым, если бы не закончил стихотворение алогизмом, полным нонсенсом. Нет, не все так безнадежно в этом жалком исчадии «стихоада»:

Душой он предобрый и телом предюж.

А это уже снова портрет автора. Мало ему пошутить, надо еще и слегка съязвить. Мало ему съязвить, надо еще и обличить. Мало ему обличить, надо еще и пожалеть, улыбнуться, снять напряжение хотя бы одной, последней строчкой.

Записки деда Федота Кузьмича

Лучше скажи мало, но хорошо.

Особое место в наследии Козьмы Пруткова занимают опубликованные им «гисторические материалы», принадлежащие перу его деда Федота Кузьмича. Означенным «Запискам» Козьма предпослал такое введение:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});