Самая страшная книга 2015 (сборник) - Галина Евдокимова

Да, детский кошмар ожил, но я-то уже давно не ребенок.

Я поднял ногу и со всей силы наступил на существо. Раздался звук, словно кто-то раздавил большое насекомое.

Медведь под подошвой по-прежнему шевелился и шипел, но на этот раз звуки не казались такими зловещими. Как будто из кастрюли убегает вскипятившееся молоко и, превращаясь в пар, издает предсмертный хрип на кухонной плитке.

Я вернул затвор на место, направил дуло прямо в зубастую пасть, придавленную носком ботинка, и снова нажал на спусковой крючок. Пластик не выдержал, пистолет опять перекосило.

Выкатившийся из ствола камешек упал в трещину с зубами, Медведь закашлял, стал выплевывать из легких черную жижу.

Еще раз. Третья попытка. Затвор на месте. Выстрел.

Лехина пуля врезалась в безносую и безглазую голову, пробив там дыру. Из дыры потекла та же черная дрянь. Она густыми каплями падала в лужи, смешивалась с водой и растворялась без следа, словно воспоминания о плохом сне.

Больше оружие не отказывало. Я разрядил всю обойму.

Под ногой теперь лежала только кучка старого заплесневелого мха.

И тогда дождевая капля, погрузившая поляну в тишину детских кошмаров, с грохотом лопнула, и на меня обрушилась симфония летящего дождя. В ту секунду я мог расслышать падение каждой капли, каждое прикосновение небесных пальцев к ожившему в темноте лесу. Пространство сдвинулось с мертвой точки и стремительно вернулось в поток времени, за доли секунды отправив в прошлое мальчика, давным-давно превратившегося во взрослого человека.

В то мгновение я больше всего хотел, чтобы рядом со мной стоял Леха.

С этой мыслью я размахнулся и зашвырнул пистолет в глубь леса.

Показались первые лучи солнца. Я хотел спать, глаза сами собой закрывались, но у меня внутри разрасталось теплое чувство. Словно освобождение от груза, что тянул долгие годы на дно, где прятались самые навязчивые и стойкие ужасы.

Димка наверняка не спал, ожидая своей участи внутри крепости.

Теперь я знал, как рассказать ему, что детские кошмары – это всего лишь детские кошмары.

Даже если они реальны.

Просыпающийся день наполнял округу дыханием, полным разнообразных звуков. Птицы, насекомые, трава – все, казалось, ожило и зашевелилось, разрезая ночь сверкающим лезвием утра.

Вход в построенный ребятней дом был разрушен. Доски и плашки, покрытые пятнами бело-желтой рвоты, разбросаны по сторонам. Беспомощные детские рисунки размыты и забрызганы кровью. В воздухе пахло внутренностями мертвых животных, на желудочной слизи сидели огромные мухи. Их хоботки присосались к оскверненной крепости, втягивая внутрь хитиновых тел гниль обезображенного детства.

Коридоры дома также покрывали кровь и рвота. Казалось, слизь разъедает стены, превращая проходы в подобие кишечника. Набухшее дерево ощетинилось иглами-занозами, царапало одежду и залезало под кожу.

С каждым шагом крови было все больше, она веерными разводами засыхала на заблеванных стенах.

Как может быть столько крови?

– Нет… нет… ну как же… почему… Почему? Не может быть… не может…

В гниющем спокойствии детской крепости слышались мерзкие звуки – словно кто-то чавкал за столом. Огромные зубы стучали о что-то твердое. Раздавался скрежет, еда переламывалась и кашеобразными шлепками падала на пол. Чудовище, сидящее в сердце лабиринта из детских кошмаров, рычало, его глухой голос, казалось, шел из-под земли, погребенный под многими метрами почвы.

Я знал, что за следующим поворотом должна появиться та самая комната с самодельной мебелью.

Чавканье и рычание становилось невыносимыми. От запаха кружилась голова. Я остановился. Завис на краю пропасти. Шаг вперед – и меня ждет долгое и страшное падение туда, где сейчас находятся Леха и Димка.

Из кошмара вокруг нет выхода и, что самое страшное, никогда не было.

Я развернулся.

Шагнул назад, пытаясь разучиться дышать, потому что теперь понял – все это время воздух был пропитан лишь криком, который так и не смог вырваться из моего горла.

Галина Евдокимова

Волчья квинта[1]

И арфу он взял, и на арфе играл.И звуками скорби наполнился зал.И вздохи той песни росли и рослиИ в царство печали меня унесли.

Стояла одна их тех безветренных ночей, когда не слышны тоненькие свисты и шорохи, что пугают запоздалых путников, волею судьбы оказавшихся в густых богемских лесах. По еле приметной, вьющейся меж деревьев дороге ехали двое всадников. Осторожно объезжая рытвины, камни и вымытые дождевыми потоками корни деревьев, они двигались все время на север.

– …на арфе играет сам дьявол на пирушках ведьм, когда они, наевшись досыта, кружатся в хороводе, – говорил тот, что постарше. – Уж поверь мне. Недаром считается, что этот инструмент изобрел Каинов внук Иувал.

– О чем вы говорите, учитель! Через символику десяти струн Давидовой арфы святой Августин разъяснял смысл десяти заповедей, – отвечал его молодой товарищ.

– Голос, мой мальчик, только голос! Вот единственный совершенный инструмент, созданный Творцом. Все остальное искусственно сделано рукой человека.

Вначале возникла речь. Музыка появилась, когда к ней присоединили мелодию и добавили гармонию, доставляющие удовольствие душе, дабы возвыситься и искать в ней разнообразные ритмы и метры.

– Вы хотите сказать, что музыку можно измерить?

– Конечно! Каждое число имеет свое звуковое воплощение. Если угодно, музыка – это звучащее число.

– Значит, любой, кто владеет музыкальной грамотой, может понять…

– Нет, друг мой! Я сказал измерить, но не объяснить. Величайшее из творений Господа – человек – наделен разумом и тем приближен к Богу. Но постичь сие искусство дано не каждому. Не забывай, что над человеком довлеет плоть, а все плотское в человеке связывает его с миром форм. Форма по отношению к звуку – это интервал.

– А как же быть с diabolus in musica[2] и «волчьей квинтой»? Неужели вы хотите сказать, учитель, что Господь, сотворивший вселенную совершенной, не смог создать равномерного музыкального строя?

– О мой многознающий ученик! Всю жизнь я боролся с «волками» в музыке и могу сказать тебе: Господь создал натуральный музыкальный строй, и в природе, сотворенной Им, нет никакой «волчьей квинты». Гармония – душа мира. Однако после Боэция[3] кончился «золотой век музыки» и настали времена упадка. Только стараниями великого Вилларта[4] возродится былая слава музыки. Воистину говорю тебе, это новый Пифагор. Не в пример ужасному хроматисту Винчентино[5]! Ах, мой дорогой Джованни, ты еще так молод…