Диалоги об Атлантиде - Платон

почерпают из источников, текущих медом в каких-то садах и на лугах муз, и несут их нам как пчелы, летая подобно им. И это справедливо; потому что поэт есть вещь легкая, летучая и священная: он не прежде может произвесть что-либо, как сделавшись вдохновенным и исступленным, когда в нем нет уже ума; а пока это стяжание есть, каждый человек бессилен в творчестве и в излиянии провещаний. Итак, кто говорит много прекрасного о предметах, как ты, тот водится не искусством: всякий может хорошо творить по божественному жребию – и творить только то, к чему кого возбуждает муза, – один дифирамвы, другой – стихотворные похвалы, иной – плясовые стихотворения, тот – эпосы, этот – ямвы[401]. В противном же случае, каждый из них слаб. Явно, что они говорят это, водясь не искусством, а божиею силою; иначе, умея по искусству хорошо говорить об одном, умели бы и о всем прочем. Для того-то Бог и делает их служителями, вещунами и божественными провещателями не прежде, как по отнятии у них ума, чтобы, то есть, слушая их, мы знали, что не они говорят столь важные вещи, поколику в них нет ума, а говорит сам Бог, только чрез них издает нам членораздельные звуки. Сильнейшим доказательством этого служит Халкидец Тинних[402], который никогда не написал ни одного достойного памяти стихотворения, кроме пэана; но этот пэан, всеми воспеваемый и лучший почти из всех мелосов, по словам самого Тинниха, есть просто изобретение муз. Так этим-то, мне кажется, Бог особенно выводит нас из недоумения, что прекрасные стихотворения суть не человеческие и принадлежат не людям, а богам. Что же касается до поэтов, то они не иное что, как толмачи богов, одержимые – каждый тем, чем одержится. С этою целью Бог иногда нарочно воспевал прекраснейший мелос устами самого плохого поэта. Или тебе кажется, Ион, что я говорю неправду?

Ион. Нет, клянусь Зевсом. Ты своими словами, Сократ, как-то трогаешь душу. Я и сам полагаю, что добрые поэты истолковывают нам это волю богов, по божественному жребию.

Сокр. А ведь вы, рапсодисты, истолковываете творения поэтов?

Ион. И это справедливо.

Сокр. Стало быть, вы истолкователи истолкователей?

Ион. Без сомнения.

Сокр. Скажи же мне, Ион, да отвечай откровенно на мой вопрос. Когда ты хорошо говоришь эпос и сильно поражаешь зрителей, когда, например, воспеваешь Одиссея, бросающегося на порог[403], открывающегося женихам и рассыпающего стрелы пред ногами их, или Ахиллеса, гонящегося за Гектором[404], или, когда рассказываешь что-нибудь жалкое об Андромахе, о Гекубе, о Приаме[405], тогда в уме ли бываешь ты, или вне себя, так что твоя душа будто бы находится близ тех предметов, о которых она в своем восторге воспевает, например в Итаке, в Трое, вообще там, куда ведет ее эпос?

Ион. Какой поразительно ясный признак высказал ты, Сократ! Буду отвечать тебе откровенно. Если я говорю что-нибудь жалкое, то глаза мои наполняются слезами, а если грозное и ужасное, то от страха у меня волосы становятся дыбом и бьется сердце.

Сокр. Так что же скажем мы, Ион? в уме ли бывает тот человек, который, нарядившись в разноцветное[406] платье и увенчавшись золотыми венками, плачет в дни жертвоприношений и праздников, – плачет, ничего не потерявши, или поражается страхом, стоя среди многих тысяч дружественного себе народа, – поражается страхом, когда никто не грабит и не обижает его?

Ион. Не слишком, Сократ, клянусь Зевсом, если сказать правду.

Сокр. А знаешь ли, что вы и многих из зрителей заставляете то же делать?

Ион. И весьма хорошо знаю; потому что с высоты своих подмосток всякий раз вижу, как они плачут, либо бросают грозные взгляды и цепенеют, сочувствуя рассказываемым событиям. Мне таки и очень нужно обращать на них внимание; потому что если оставлю их плачущими, то, получая деньги, сам буду смеяться, а когда – смеющимися, то, лишившись денег, сам запла́чу.

Сокр. Так тебе известно, что последнее из колец, которые, как я говорил, преемственно заимствуют свою силу от камня-ираклия, есть этот зритель, среднее – ты, рапсодист и комедиант, а первое – сам поэт? Бог, исходная точка силы, чрез все эти кольца, влечет души людей куда хочет, и от него, будто от того камня, тянется чрезвычайно сложная цепь хоревтов, их учителей и подучителей[407], прильнувших со стороны к кольцам, имеющим связь с музою. Притом один поэт зависит от той музы, другой – от той, и это мы называем одержимостию – довольно близко, потому что он держится. От первых же колец, то есть поэтов, идут в зависимости уже и прочие, всякий от своего, и восторгаются – один Орфеем, другой – Музеем, а бо́льшая часть бывает одержима и овладевается Омиром. К числу последних относишься и ты, как одержимый Омиром: посему, когда кто воспевает иного поэта, ты спишь и не чувствуешь в себе способности говорить, а как скоро отзывается мелос, принадлежащий твоему поэту, тотчас пробуждаешься, душа твоя прыгает, и ты готов рассказывать; потому что не искусство и знание дают тебе слова, которые говоришь, а божественный жребий и одержимость. Как кориванты живо чувствуют только тот один мелос, чрез который одержатся богом и в отношении к которому богаты движениями и словами, а о прочих не заботятся: так и ты, Ион, при воспоминании об Омире бываешь богат, а по отношению к другим – беден. Вот причина, о которой ты спрашивал меня, то есть почему касательно Омира ты обилен, а касательно прочих – нет: это потому, что ты сильный хвалитель своего поэта под влиянием не искусства, а божественного жребия.

Ион. Хорошо говоришь ты, Сократ; однако ж было бы удивительно, если б удалось тебе столь же хорошо доказать мне, что я прославляю Омира, находясь в состоянии одержимости и исступления. Вероятно, я показался бы тебе не таким, если бы ты послушал, каков обыкновенно бывает у меня рассказ об Омире.

Сокр. Мне и хочется-таки послушать, только не прежде, как ты ответишь на следующий вопрос: о чем именно в Омире ты говоришь хорошо? ведь конечно, не о всём же.

Ион. Знай, Сократ, что такого предмета у Омира нет.

Сокр. Значит, и о том, чего иногда ты не знаешь, а Омир говорит.

Ион. Да что же может быть, о чем Омир говорит и чего я не знаю?

Сокр. Да хоть об искусствах – как часто и как много рассуждает он! например, о кучерском. Если вспомню стихи, пожалуй, скажу тебе.

Ион.