Диалоги об Атлантиде - Платон

в следующем: человеку, обладающему этим самым, необходимо ли знать, что́ он знает и чего не знает? – Да это одно и то же, Сократ. – Может быть; только вероятно и я всегда один и тот же, то есть всё еще не понимаю, как можно знать и то, что́ кто знает, и то, чего кто не знает. – Какая твоя мысль? спросил он. – А вот какая, отвечал я: знание, будучи знанием знания, может ли различить что-нибудь более, кроме того, что это – знание, а то – незнание? – Нет, именно столько. – Следственно, знать и не знать здравое, знать и не знать справедливое – будет одно и то же? – Никак. – Но первое, думаю, относится к искусству врачебному, второе – к политике; а третье есть не иное что, как знание. – Как же иначе? – Стало быть, кто не приобрел знания ни о здоровом, ни о справедливом, а знает одно знание, поколику имеет только знание знания; тот, зная, что он знает и имеет некоторое знание, всё-таки знает и о себе и о других. Не правда ли? – Да. – Но как этим знанием узнает он то, что знает? Вот, например, здравое он знает врачебным искусством, а не рассудительностью, гармоническое – музыкою, а не рассудительностью, домостроительное – наукою домостроительства, а не рассудительностью; таким же образом и всё. Или нет? – Явно. – Рассудительностью же, если только под нею надобно разуметь знание знаний, как узнать ему, здравое ли знает он или домостроительное? – Никак. – Между тем, кто не знает этого, тот не будет знать, что́ именно он знает, а только – что он знает. – Выходит. – Следовательно, быть рассудительным, или рассудительность есть знание не того, что именно знаешь и чего не знаешь, а того, как видно, что знаешь и что не знаешь. – Должно быть. – Следовательно, когда один говорит, что он знает нечто, – другой не может исследовать, действительно ли знает он то, что признает себя знающим, или не знает: исследователь, по-видимому, будет знать только то, что другой имеет какое-то знание, а чего именно знание – рассудительность не поможет ему знать. – Явно, что не поможет. – Значит, он не отличит врача, который только выдает себя за врача, а в самом деле не врач, – от того, который в самом деле врач; равно как не отличит и других знатоков от незнатоков. Мы рассмотрим это на следующем основании: если рассудительный, или кто другой, хочет отличить действительного врача от мнимого, то не так ли поступит? о врачебной науке он говорить с ним не будет; потому что один врач, как сказано, знает здоровое и больное. Не правда ли? – Конечно так. – A о знании и искусный врач ничего не знает; потому что знание мы приписали одной рассудительности. – Да. – То есть он не знает и о врачебной науке, поколику врачебная наука есть также знание. – Справедливо. – Итак, рассудительный хоть и знает, что врач имеет некоторое знание, однако ж, вознамерившись испытать, в чем состоит оно, не будет ли исследовать, к чему оно относится? Разве не тем определяется каждое знание, что оно не только есть знание, но и в чем состоит, к чему относится? – Именно тем. – А врачебное-то искусство почитается знанием, отличным от прочих знаний, – конечно потому, что определяется понятием о здоровье и болезни. – Да. – Поэтому желающий исследовать врачебное искусство необходимо должен исследовать его в том, в чем оно состоит, а не в ином внешнем, в чем не состоит. – Без сомнения. – Значит, надлежащий исследователь будет рассматривать врача в кругу здоровья и болезней, действительно ли он искусный врач. – Выходит. – То есть будет рассматривать и слова и дела его именно в этом отношении: слова – верны ли они, дела – правильно ли совершаются? – Необходимо. – Итак, без врачебной науки нельзя испытывать никого из них? – Конечно нельзя. – Нельзя, как видно, никому таки, кроме врача, – даже и рассудительному? иначе, при своей рассудительности, он был бы и врачом. – Так. – Значит, нет сомнения, что когда рассудительность есть только знание знания и незнания, то она не в состоянии отличить ни врача, знающего свою науку, от того, который не знает ее, а думает и приписывает себе знание, – ни всякого другого, что-нибудь знающего: отличит она разве подобного себе рассудительного, как делают и прочие мастера. – Явно, сказал он. – Но какую пользу получили бы мы, Критиас, от рассудительности, когда бы она была такова? Если бы рассудительный, как было положено сначала, знал, что он знает и чего не знает, знал, что первое ему известно, а последнее неизвестно, и мог бы исследовать другого в тех же отношениях; то рассудительность, говорили, была бы нам весьма полезна: тогда жили бы безгрешно и мы сами, потому что обладали бы ею, – и другие, потому что находились бы под нашим руководством; тогда и мы сами не брались бы делать то, чего не знаешь, а искали бы людей знающих и им вверяли бы исполнение тех дел, – да и другим, которыми управляем, внушали бы делать то, что, делая, они могли бы делать правильно, а это значило бы делать то, что знаешь. Таким образом рассудительность хорошо устроила бы и дом, хорошо управляла бы и городом, и всем другим, чем свойственно ей управлять: потому что где нет греха, где каждое дело производится справедливо, там люди, подобным образом настроенные, без сомнения, живут хорошо и благополучно; а живущие благополучно счастливы. Не то ли, Критиас, говорили мы о рассудительности, спросил я, когда утверждали, что весьма хорошо знать, что́ кто знает и чего не знает? – Именно то, отвечал он. – А теперь видишь, такого знания нигде не оказывается. – Вижу, сказал он. – Но добро, продолжал я, которого мы ищем в понятии о рассудительности, – это знание знания и незнания, не состоит ли в том, что человек, обладающий им, учась чему-нибудь иному, учится легче и на всякий предмет смотрит яснее, поколику кроме того, чему учится, видит еще знание? Равным образом в тех вещах, которым учится, не лучше ли он испытывает и других, между тем как, без этого условия, испытание производится слабее и хуже? Не такое ли что-нибудь, друг мой, доставляет нам рассудительность, тогда как мы исследуем и ищем в ней чего-то больше, нежели сколько она в себе заключает? – Может быть, отвечал он. – Может быть, сказал я; а может быть, мы и не нашли ничего полезного. Я замечаю, что рассудительность у меня – нечто странное, как скоро она такова. Рассмотрим, если угодно. Положим, что знанию можно знать; не отвергнем и прежнего положения, что рассудительность есть знание