Диалоги об Атлантиде - Платон

Ион. Ты правду говоришь, Сократ.

Сокр. Ну, а прочие поэты не о том же ли самом?

Ион. Да, Сократ; но сложили они не так, как Омир.

Сокр. Что ж? хуже?

Ион. Да, и много хуже.

Сокр. А Омир лучше?

Ион. Конечно лучше, клянусь Зевсом.

Сокр. Но любезная голова[395], Ион! представь, что из многих, рассуждающих о числе, один кто-нибудь говорит превосходно: можно ли отличить этого, хорошо говорящего человека?

Ион. Полагаю.

Сокр. Кто же может? тот ли, который отличит и худо говорящих людей, или иной?

Ион. Конечно тот самый.

Сокр. А это не есть ли человек, знающий искусство арифметическое?

Ион. Да.

Сокр. Что еще? когда из многих, рассуждающих о том, какая бывает здоровая пища, один кто-нибудь говорит превосходно, то иной ли отличит говорящего превосходно, что он превосходно говорит, и иной опять – говорящего худо, что он худо говорит, или тот же самый?

Ион. Уж явно, что тот же самый.

Сокр. Кто ж это? как ему имя?

Ион. Врач.

Сокр. Итак, скажем вообще, что если об одном и том же говорят многие, то всегда отличит один и тот же, кто именно говорит хорошо, и кто – худо, и что, касательно одного и того же, не умеющий отличить говорящего худо, очевидно, не отличит и говорящего хорошо.

Ион. Так.

Сокр. Стало быть, один и тот же бывает силен и в том и в другом?

Ион. Да.

Сокр. Между тем ты говоришь, что Омир и прочие поэты, в числе которых также Исиод и Архилох, рассуждают хоть и об одном и том же, однако ж неодинаково, но первый-то хорошо, а последние – хуже?

Ион. И говорю правду.

Сокр. Так если ты знаешь рассуждающего хорошо, то, должно быть, знаешь и рассуждающих хуже, что, то есть, они хуже рассуждают.

Ион. Вероятно.

Сокр. Значит, мы не ошибемся, почтеннейший, если скажем, что Ион одинаково силен и в Омире, и в прочих поэтах, поколику он сам признается, что один и тот же будет достаточным судьею всех, говорящих об одном и том же; а поэты почти все рассуждают об одном и том же.

Ион. Однако, что за причина, Сократ, что когда кто разговаривает о другом поэте, я и внимания не обращаю, и не могу внести в разговор ничего достойного замечания, – просто сплю; а как скоро напомнят об Омире, тотчас пробуждаюсь, обращаю внимание и получаю способность говорить?

Сокр. Это-то нетрудно объяснить, друг мой: всякому покажется, что ты не можешь говорить об Омире на основании искусства и знания. Ведь если бы твоею способностью управляло искусство, то ты мог бы рассуждать и о всех других поэтах; потому что поэзия есть целое. Или нет?

Ион. Да.

Сокр. Пусть бы кто взял в целости и другое какое-либо искусство, – не тот же ли образ исследования касательно всех их? Хочешь ли выслушать, Ион, как я разумею это?

Ион. Да, клянусь Зевсом, Сократ, я рад слушать вас, мудрецов.

Сокр. Хотелось бы, Ион, чтобы слова твои были справедливы; но мудры-то, должно быть, вы, рапсодисты, да комедианты, да те, которых стихи вы поете: я же не говорю ничего более, кроме правды[396], как свойственно человеку простому. Заключай и из того, о чем я сейчас спросил тебя: как ничтожны, простоваты и всякому известны слова мои, что исследование будет то же, когда кто возмет искусство вполне. Объяснимся. Живопись не есть ли искусство всецело?

Ион. Да.

Сокр. А нет ли и не было ли многих живописцев хороших и худых?

Ион. Конечно есть.

Сокр. Так неужели ты видывал кого-нибудь, кто силен дать мнение, что́ Полигнот, сын Аглаофона, пишет хорошо, и что́ нет, о прочих же живописцах сказать это не в силах? И когда другой описывает дела прочих живописцев, неужели он спит, затрудняется и не знает, как войти в разговор, а если понадобится объявить свою мысль о Полигноте, либо об ином, котором угодно, одном живописце, – тотчас пробуждается, обращает свое внимание и готов рассказывать?

Ион. Нет, клянусь Зевсом, не видывал.

Сокр. Ну, а между ваятелями – неужели видывал кого-нибудь, кто о Дедале Митионовом, или об Эпее Панопсовом, или о Феодоре Самосце[397], или об ином каком-нибудь одном ваятеле, силен рассказать, что́ он изваял хорошо, касательно же работ, принадлежащих прочим ваятелям, затрудняется, спит и не может ничего сказать?

Ион. Нет, клянусь Зевсом, и такого не встречал.

Сокр. Так значит, и между игроками на флейте, либо на цитре, и между певцами под цитру, либо рапсодистами, ты, как мне по крайней мере кажется, не видывал ни одного человека, который об Олимпе, или Тамире, или Орфее, или Фимии, итакском[398] рапсодисте, рассказывать был бы в состоянии, а касательно Иона ефесского затруднялся бы и не мог разговориться, что́ он поет хорошо, и что́ нет.

Ион. В этом противоречить тебе, Сократ, я не могу, а сознаю только, что об Омире говорю и готов говорить превосходнее всех, и что мое пение в отношении к нему все находят хорошим, а в отношении к другим – нет. Смотри уж сам, что это значит.

Сокр. Я и смотрю, Ион, и намерен высказать тебе свое мнение. Ведь что ты хорошо говоришь об Омире, это, как я недавно заметил, не есть искусство, а божественная сила, движущая тебя и находящаяся в тебе, как в камне, который у Еврипида назван магнитом, а у многих – ираклием[399]. Да, этот камень не только притягивает железные кольца сами по себе, но и сообщает им силу делать в свою очередь то же самое, что делает камень, то есть притягивать другие кольца; так что из взаимного сцепления железных вещей и колец иногда составляется очень длинная цепь[400]. Сила же всех их зависит от того камня. Так-то муза сама творит людей вдохновенными; а чрез этих вдохновенных составляется уже цепь из других восторженников. Ведь все добрые творцы поэм пишут прекрасные стихотворения, водясь не искусством, а вдохновением и одержанием. То же и добрые творцы мелоса. Как кориванты пляшут не в своем уме, так и творцы мелоса пишут эти прекрасные мелосы не в своем уме: но лишь только напали на гармонию и размер, то и вакханствуют, и являются одержимыми, будто вакханки, которые, когда бывают одержимы, черпают из рек мед и молоко, пришедши же в себя, этого не могут. Ведь душа творцов мелоса делает то, что они говорят; а говорят нам поэты именно то, что свои мелосы