Мост через огненную реку - Елена Прудникова

Однако на деле все было не так уж плохо. Иногда стены переставали кружиться и падать, и тогда Бейсингем вспоминал, что Далардье здесь нет. Это могло бы порадовать, если бы он был способен радоваться. Остальное неважно, а эту проклятую присягу он принесет, надо было сделать это сразу, не ломаться, как девица перед первым свиданием, и все было бы хорошо. Все будет хорошо и теперь, если только не вспоминать… Но не вспоминать не получалось, снова начинался бред, а в бреду нигде, кроме Тейна, он не был, и за месяц болезни все, что с ним там происходило, впечаталось намертво, сводя с ума однообразием повторений.

…Но теперь Тейна больше не было, и стены стояли на месте. Вокруг был серый дневной свет, в окна с частым переплетом бился тяжелый зимний дождь. Заметив, что он очнулся, какая-то женщина, сидевшая рядом, улыбнулась и прижала палец к губам, показывая, что следует молчать. Впрочем, говорить ему и не хотелось. Ему вообще ничего не хотелось.

Ближе к вечеру появилась герцогиня, отослала сиделку за какой-то надобностью и присела прямо на постель.

– Вам везет, сударь – сказала Эстер. – Вы прошли по самому краю. Теперь все будет хорошо. Вы слышите меня, Бейсингем?

Энтони кивнул.

– У меня есть чем вас порадовать: наша военная хитрость удалась. Сыщики просеяли сквозь сито Вшивый замок и даже побрили тех, кто на вас хотя бы отдаленно похож. Так что вас действительно ищут и действительно потеряли, и можно никуда не спешить. Теперь о деле: у вас тяжелейшее воспаление легких, вы месяц пролежали в беспамятстве, и кризис только что миновал. Можно сказать, чудом остались живы. Разговаривать вам нельзя, двигаться вы не можете, а думать в вашем состоянии противопоказано. Хотите, я вам на лютне поиграю?

Представив себе Эстер Норридж с лютней, Энтони чуть было не фыркнул, но удержался. Он помнил, что дышать надо с величайшей осторожностью.

– Ну, вот вы и улыбнулись… – герцогиня поправила одеяло и встала. – Зря, кстати, отказываетесь. Музыка лечит, а играю я не так уж плохо, и пою тоже. Не хотите музыки – тогда спите, и пусть вам приснится Марион и вернет вас к жизни. Поверьте злобной фурии, это единственная из окружающих вас дам, которая приятна во всех отношениях.

Возвращаться от края было нелегко. Малейшее движение стоило непомерных усилий, пища имела странный вкус, а жар и кашель отступили, но не ушли. И он так устал от всего этого – от дурноты, слабости, кашля и боли, устал до отчаяния, но ничего не мог с этим поделать.

Однако дни шли за днями, каждый приносил крохотное облегчение, и постепенно Бейсингем почувствовал, что ему скучно. Думать о Тейне он больше не мог, все, что было до ареста, ушло далеко-далеко, а новых тем для размышлений не было. Он попробовал читать, но собрать в один фокус буквы на странице и мысли в голове оказалось не под силу. Сиделка была молчалива, погода за окном однообразна, прошлое невыносимо, а будущего не было вообще. Лишь комната радовала глаз. Небольшая, со скошенным потолком, уютным огнем в камине и окнами, за которыми свистел ветер, безуспешно пытавшийся попасть внутрь. Энтони казалось, что в ней чего-то не хватает, он даже вспомнил, чего именно – маленького человечка в зеленом кафтанчике, с затейливым ключом в руках. Кто это такой, герцог не помнил, но здесь ему было самое место.

Как-то в полдень, когда он от нечего делать дремал, дверь чуть-чуть скрипнула, послышались осторожные шаги. Он открыл глаза – к постели склонился мальчик. Очень худенький, на вид лет двенадцати, с темно-русыми локонами, почти такими же, как у Бейсингема, и удивительными глазами – большими, теплого серого цвета, опушенными невероятно длинными и густыми ресницами. Кого-то он очень напоминал, но кого, Энтони не мог вспомнить.

Заметив, что больной не спит, мальчик выпрямился и поклонился.

– Здравствуйте, герцог Оверхилл. Меня зовут Алан Нор-ридж, герцог Баррио. Я заходил к вам вчера, но вы спали…

Ну конечно же! Такое лицо было у крошки Рэнгхольма! А ведь старший Баррио, если бы не уродство, был бы хорош собой!

– Рад с вами познакомиться. – Бейсингем протянул мальчику руку, которую тот осторожно пожал.

– Как вы себя чувствуете? – спросил гость, улыбаясь. Улыбка была очень светлая, искренняя, и Энтони вдруг стало тепло и легко.

– Спасибо, лучше. Алан, вы не знаете… – Бейсингем слегка смутился и замолчал, осознав нелепость вопроса, который собирался задать.

– С радостью вам помогу всем, что в моих силах, – по-прежнему невероятно учтиво ответил мальчик.

– Понимаете, это глупо, но я никак не могу вспомнить… Маленький человечек в зеленом кафтане, с ключом в руках. Он должен сидеть у камина. Кто это может быть, вы не знаете?

– Конечно… Это гном-часовщик из сказок Юхана Торвальда.

– Гном-часовщик? – Бейсингем нахмурился, припоминая. В раннем детстве он читал какие-то сказки, но Торвальда не помнил.

– Хотите, я вам про него почитаю? – Серые глаза были совершенно серьезны, мальчик и не думал смеяться над взрослым мужчиной, который задает нелепые вопросы.

– Ну, если вам не трудно… Это так неприятно, когда чего-то не можешь вспомнить…

– И совсем не трудно! – засмеялся мальчик. – Вы ведь, наверно, скучаете. С ума сойти – столько лежать! Матушка сказала, что вам можно почитать что-нибудь легкое, а что может быть легче сказок? Сказки Торвальда изысканны и прекрасны, в них нет изъянов даже для очень тонкого вкуса.

«А он старше, чем кажется! – подумал Бейсингем. – Сколько же ему лет?»

Должно быть, вопрос отразился у него на лице, потому что мальчик, уже поднявшийся на ноги, снова склонился к нему и добавил:

– Мне скоро пятнадцать, но я обожаю сказки. А мой отец любил их всю жизнь! – Он стремительно повернулся и выбежал из комнаты.

…Торвальд, действительно, оказался тем самым, чего так не хватало Бейсингему. Волшебный мир радовал, успокаивал, накрывал все вокруг искрящимся покрывалом, словно первым снегом. Там, под снегом, по-прежнему оставались боль, ужас, унижение, они никуда не делись – но их, по крайней мере, не было видно. Алан читал ему Торвальда, затем «Книгу первой зимы», легенды о волшебном лесе, старые рыцарские баллады. Сначала он приходил по утрам, но потом Бейсингем попросил перенести чтение на вечер – к вечеру ему становилось хуже, а книги отвлекали, уводили с собой, и он легче переносил упорно цеплявшуюся за него болезнь.

По вечерам Алан приходил надолго, до тех пор, пока сиделка не приносила снотворное, так что последнее, что видел Энтони перед сном, было озаренное улыбкой лицо мальчика. Утром он тоже забегал, поздороваться и перекинуться парой слов. Как-то незаметно они стали завтракать вместе, потом Алан научил Бейсингема играть в шахматы… Вскоре они стали почти неразлучны. Алан был тактичен, как сама герцогиня, умел быть ненавязчивым, но неизменно появлялся тогда, когда ужас и тьма подступали к постели, и те уходили, не выдерживая ясного взгляда огромных серых глаз.