Синий Шихан (Роман 1) - Павел Федоров

- Да я вам гору привезу! Вот пустяки-то!

- Отец не возьмет, и не думайте! Это только у киргизов девушек за калым покупают... А я не... - Маринка запнулась и умолкла.

- А разве у русских не в обычае помочь невесте купить приданое? возразил Родион.

- Это у нас называется кладка. А я ее не хочу! Что нужно, у меня все есть... Ну, а там дома, как угодно, покупайте, это уж дело семейное... Не будем спорить, пойдемте к мамаше, она лучше нас знает...

Позже, уже в доме, когда разбудили удивленную Анну Степановну, засуетившуюся с самоваром и закуской, Маринка поставила странное условие: венчаться быстро, не позднее следующего воскресенья, только не в городе, как этого хотел жених, а здесь, в станице, днем, с певчими, и чем пышнее свадьба, тем лучше!

Скорая свадьба Родиона вполне устроила. Но венчаться в глухой станице молодой Буянов не соглашался, да и опасался, что отец воспротивится тому.

- А об этом уже я с ним сама поговорю, - решительно и твердо заявила Маринка.

На том и порешили.

- Как же это так, доченька, - когда ушел жених, вытирая слезы, заговорила Анна Степановна. - Нежданно-негаданно... неужели покинешь нас?

- Наверное, быть тому, родная моя, - ответила Маринка и, обняв мать, повисла у нее на шее, захлебываясь слезами. Это уже был настоящий конец ее юности и начало новой и тяжкой судьбы.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Воскресным утром на берегу ручейка сидели две молодые женщины. Одна из них - молодка Василиса Рубленова, заставившая Муратку рыть ямку в тот день, когда он нашел самородок; другая - Устинья Яранова, светловолосая, с суровым бледноватым лицом, высокая и миловидная, из образованных, как ее считали подруги. Говорили, что прежде она служила учительницей, но волею судьбы и по решению Екатеринбургского суда угодила на четырехлетнюю каторгу, а после освобождения направлена была на поселение в Зарецкий уезд. Говорили, что она дочь бывшего офицера Игнатия Яранова, который "за вредность по службе" был лишен всех прав, получил триста шпицрутенов и на каторге еще двадцать пять кнутов за строптивый характер. Но этот могучий человек претерпел все, отбыл срок, вышел на поселение и женился на "чалдонке". Родилась у них дочь Устинья, получила образование, стала учительницей в доме какого-то высокопоставленного чиновника в городе Екатеринбурге, выжгла этому почтенному отцу семейства глаза какой-то жидкостью и тоже попала на каторгу.

Недавно агенты Шпака вербовали рабочих и привезли Яранову вместе с Василисой, у которой судьба оказалась не легче, чем у ее подружки. Сейчас Устя, расстелив на коленях робу, штопала ее, а Василиса, присев на камешек у ручья, мыла ноги и горько плакала.

- Вот не пойду - и все, - смахивая загорелым локтем катившиеся слезы, говорила она.

- Ну и не ходи. А плачешь-то зачем, дурочка! - откусывая нитку, ласково, со скупой улыбкой на тонких губах ответила Устя, продолжая умело и ловко работать иголкой.

- А ежели этот рыжеусый опять отошлет меня к кандальникам? - не унималась Василиса. На ее беду, она имела бойкий и веселый характер, сильное, стройное тело и молодое, розовощекое лицо, не дававшее покоя полицейскому уряднику Хаустову.

Все началось со злосчастного самородка. Вызвали в контору рабочих, спрашивали, как да что, не хотел ли китаец укрыть самородок и не нашли ли там еще золота. Допросить рабочих распорядился инженер Шпак.

Василису Хаустов тормошил больше всех и наконец, пригрозив каторгой, приказал прийти к нему вымыть полы... Василиса поняла, что за этим скрывалось. Устя ее успокаивала, посмеивалась, как будто не придавая этому никакого значения, хотя сама-то отлично изучила повадки полицейских.

...Еще когда они прибыли на прииск, их всех позвали в контору урядника, сверили обличие с паспортами и какими-то списками, велели расписаться, а паспорта оставили в конторе. Хоть вроде и не тюрьма, не каторга, а порядки сибирские... Сначала подвергли этой процедуре мужчин, а после, группами, насколько могла вместить канцелярия, туда ввели женщин.

- Гляди-ка, каких красавиц наловили! По выбору, что ли, - закручивая холеные огненные усы, сытенько улыбаясь, проговорил Хаустов.

- Мы не рыбки, чтобы нас вылавливать, - сурово и резко ответила Устя. - По своему желанию приехали.

- Милости просим, рады таким милашкам, только язычок, мадамочка, держите покороче, - снова ухмыльнулся Хаустов, разглядывая Устю мутно-серыми глазами. Потом, нагнувшись, открыл стоявший на полу ящик, вынул папку, перебрал в ней листы и, подняв голову, хмыкнув красным носом, добавил:

- Старая знакомая!.. Надеюсь, мадам Яранова, кислоту за пазухой не носите? Подумать только, его превосходительство - кислотой!.. Подумать только!

- Бросьте, господин полицейский, ломать комедию, - прервала его Устя, гневно поджимая губы. - Здесь вам не Витим, не каторга.

- Господи! Какой невыносимый характер! Не дай такого зла - женой заиметь... пропала головушка... - куражился Хаустов. - А может, объездитесь, мадам?

- Вряд ли, - отрезала Яранова и вышла из конторы.

Вместе с Василисой попали они в артель Буланова, обшивали ее, обмывали. Китаец Фан Лян да и сам Буланов, знавшие нелегкую судьбу женщин, старались не посылать их на тяжелые работы. Жилось сносно, и зарабатывали неплохо. Находилось время и для отдыха, не наблюдалось пока особых притеснений и от начальства.

Однако найденный Муратом самородок перебудоражил весь прииск. Об этой истории с пудовым куском золота шли разные толки. Шушукались тайные агенты, рыскали полицейские, в канцелярию Хаустова тянули то одного рабочего, то другого. Сколько могли откопать самородков? Один, два?.. А может, и больше?

К ручью, где сидели Устя и Василиса, спустилась Лукерья, невенчаная жена Архипа Буланова, в новом ситцевом сарафане, с красной на подоле оборкой.

- Моего не видали? - скрестив на груди руки, озабоченно спросила Лукерья.

- Полчаса тому назад вымыл здесь голову и в контору пошел. Ничего не сказал. Сердитый такой, - оторвавшись от штопки, ответила Устя.

- Вот черт! Так и знала! Будешь тут сердитый... А ты, Васка, чего нюнишь? - обращаясь к Василисе, спросила Лукерья. Та рассказала и снова заплакала.

- Архип знает об этом? - Лукерья тряхнула мощными плечами и крепко, по-мужски, выругалась. - Значит, он теперь все заодно припомнит и наделает киселя.

- А еще что случилось, Луша? - спросила Устя и, воткнув иголку в край заплатки, отложила робу в сторону.

- Феляна Хаустов в казачью посадил (так называли тогда арестное помещение).

- Когда же?

- Ночью. Никто и не слышал... А мой с утра похмелился и дружка искать пошел... Значит, опять накуролесит... Опять придется узлы сматывать, задумчиво проговорила Лукерья. - А ты, Васка, не хнычь. Наша артель своих обидеть не даст. Вы еще новенькие, порядков не знаете, а у нас так: коли артель приняла, значит, заступаться будет. Сейчас к Фарскову пойду, расскажу ему.

Лукерья подобрав длинную юбку, скорыми шагами поднялась на пригорок и скрылась за ближайшей землянкой.

Когда Лукерья вошла, Фарсковы сидели за столом и всей семьей завтракали. Семья была дружная, крепкая. Трое сыновей, молодец к молодцу. Старшему, Никону, было лет под тридцать. Савка и Ларион - еще парни, одному восемнадцать, другому двадцать. Жена Никона Александра, тихая, молчаливая женщина, подавала на стол праздничную еду - мясную лапшу, блины и кашу. Жена Якова Татьяна Агафоновна, крупная, костлявая, еще не старая, помогала снохе.

Лукерью посадили за стол, но есть она не стала, заговорила об Архипе.

- Вы бы его, Яков Мироныч, хоть урезонили. Он вас уважает и послушает. Только жить начали, и снова заваруха. Опять на новые места перебирайся. Конешно, жалко Филимошку...

- Филимошку само собой. Тут на всю артель поклеп, что мы самородок хотели скрыть, - выслушав Лукерью, сказал Яков Миронович, степенно пережевывая сильными челюстями корку хлеба. Лицо у него было широкое, морщинистое, поседевшая борода почти наполовину закрывала могучую грудь. Дальше, до конца завтрака, он не сказал ни слова.

Лет пятнадцать тому назад Яков Фарсков перебрался в эти края на новые земли, построился, но через год сгорел. Два неурожайных года совсем подорвали и без того тощее хозяйство. К тому времени неподалеку открыли золотые россыпи. Яков подался с семьей искать фарт... С тех пор так и переезжал с прииска на прииск, а фарту все не было. В Кочкарске встретил Архипа Буланова, полюбил его за честность, простоту и неугомонный характер. Так и сжились; артелью нанимались, работали и артелью покидали опротивевшее место.

После завтрака, расчесав деревянным гребнем скобкой подстриженные волосы, обращаясь к сыновьям, Яков Миронович сказал:

- Из дому пока не отлучайтесь. Может, понадобитесь. А я пойду нашего атамана поищу...

- Можно и мне с вами, Яков Мироныч? - спросила Лукерья.

- Негоже бабам в мужское дело встревать...

Накинул на плечи поддевку из чертовой кожи и ушел.