Лягушки - Владимир Орлов

Главное — завтра утром…

— Где же ты моя Сулико…

На невысокой, шаг от ресторанного пола, эстраде возник "Живая музыка" (так в меню) — худой, узкий в плечах, выбритый, но с чернотой щёк печальник лет сорока. Ковригин видел его при загляде на кухню, тот, в белом халате и белом же колпаке, суетился у разделочного стола поваром. Ничего странного в поющих поварах не было, особенно при свирепостях кризиса и совмещениях профессий, другое дело, что поиски пропавшей Сулико были неожиданно и громко поддержаны невидимым оркестром. А потому движениям мышц лица и рта совмещённого повара вполне доступно было совместиться и с голосом какого-нибудь раскрученного Coco, или Ираклия, или скандального Отарика, или даже самого Бубы-Вахтанга. Но смотрел Ковригин не на печальника с берегов Куры, а на Хмелёву. Девушка, не проявляя сострадания к ищущему Сулико, оживилась, тело её явно требовало эмоциональных проявлений. А две пары уже танцевали неподалёку от певческого помоста. "Ну? Сашенька! Ну, что же мы сидим! Не мне же приглашать тебя!" — призывали глаза Хмелёвой. А публики, пока Ковригин уводил себя в размышления об Антонине, в ресторане прибавилось. И, слава Богу, никого из знакомых Ковригин за столиками не углядел.

Отчего же — слава Богу? Чему тут радоваться? Выходит, он опасается быть замеченным в компании с Хмелёвой? Стыдится, что ли, её? Или нутром (натурой) чувствует грядущие затруднения (мягко сказать) и конфузы и не желает иметь свидетелей своих глупостей?

"Э-э-э нет! — сказал себе Ковригин и хлебнул коньяку. — Пусть видят, какая красавица нынче при мне, пусть шепчутся, глядя на меня с завистью: "Повеса!". Хотя кто будет шептаться, коли знакомых нет?.. Ну и ладно. Мне сегодня на всё наплевать! У нас сегодня брачная ночь!"

Какая брачная ночь, возмутился Ковригин, какая ещё такая брачная ночь!

Ему бы сейчас жестко постановить: никаких брачных ночей! Но он лишь пообещал себе быть осмотрительным и не допустить очередных пустодурий. Полагал, что и на этот раз его не подведут инстинкты самосохранения и самообороны. Были случаи, правда без опасностей капканов, когда он ради удовольствий утишал их (инстинктов) боеспособность, но сегодня они обязаны были быть на чеку и в сборе сил.

— Тбилиссо… Мтацминда… Тбилиссо… — донеслось до Ковригина.

На этот раз голос совмещённого повара расслоился и стал двуполым. Возможно, отыскалась Сулико.

— Сашенька… — длинные пальцы Хмелёвой легли на руку Ковригина.

— Танцор я дрянной, — соврал Ковригин. И вдохнул. — Но на какие подвиги не пойдешь ради милых дам…

— Невесты, Сашенька, — прошептала Хмелёва. — Ради милой невесты…

Кроткий ропот сопротивления возник в Ковригине и тут же утих.

Ковригин нахмурился.

— Ты сыта? — спросил.

— Сыта, — удивившись, ответила Хмелёва. — Объелась даже.

— Тогда один танец, — командно заявил Ковригин. — И всё. И домой. У нас завтра трудное утро. И главное, чтобы оно не стало хмурым.

Вместо одного танца вышли три. Снова Ковригин ощутил воодушевление добравшейся до столицы Вселенной провинциалки, снова начали мерещиться ему обожание и чуть ли не влюблённость в него женщины, к плоти которой он не решался прикоснуться (не смог взять на Большой Бронной под руку), а тут прикоснулся, и как бы не по своей воле: в будто бы испанском танце (гремевшая в ресторане музыка к разновидностям исполняемых здесь танцев не имела отношения) Хмелёва силовым движением прижала его к себе, и он ощутил (и до конца танца ощущал) желание её крепкого и жаркого тела. Выглядели они, видимо, хорошо, люди за столиками им захлопали. Метрдотель же счел нужным преподнести красавице в красном бархате три розы от заведения. Хмелёва выслушала его комплименты, откинув голову чуть назад и вытянув свою длинную белую шею. Жаль, что посреди ресторана не разлетались брызги самборского фонтана. Случились и ещё два танца, один — условно быстрый, чудище ночных клубных танцполов. И медленный, опять с прикосновением тел и желаний, с исходом из Ковригина всяческих разумных суждений.

— Всё, — сказал Ковригин. — Домой.

— Ну, Сашенька… Ну, милый… — взмолилась Хмелёва.

На помощь Ковригину и режиму дня пришло грузинское хоровое пение. Кавказское мужское многоголосье всегда было приятно Ковригину. И сейчас, будто бы в Кахетии, в застолье был поднят рог с давленной и перебродившей ягодой алазанской лозы, и басы с тенорами принялись славить гостей стола. А совмещенный повар один открывал перед микрофоном на эстраде рот. Так увлёкся. Или, может быть, дама в красном бархате заставила его забыть об особенностях ресторанного певческого искусства. Наконец, до него, видимо, дошла неловкость положения, и он вспомнил, что он не только "живая музыка", но ещё и дирижёр. То есть он не прекратил открывать рот, но, выдернув из подставки микрофон, начал с воздушно-жонглёрскими фигурами манипулировать им, будто особенной музыкальной палочкой, отчего басы и тенора за столом в Кахетии, явно ополаскивая глотки жидкостью из рога, взъярились и зазвучали ещё громче. Это было красиво и приятно слуху, но не располагало к танцам. А располагало к заказу новых мясных блюд и сосудов с живительными напитками. К одному из столов старательными киргизскими девушками был доставлен и рог.

— Нам тоже рог, — поинтересовался Ковригин, — на полтора литра наполнения? Могу заказать.

— Нет! — испугалась Хмелёва.

— Домой.

— Но, Сашенька… А если сейчас хор замолкнет?

— Не замолкнет, — сказал Ковригин. — Успокойся. Он теперь долго не замолкнет. Домой.

И двинули домой.

И снова Ковригин не смог взять женщину под руку. Так и шли они Тверским бульваром друг от друга независимые и поначалу молчали. Проще всего молчание Хмелёвой было бы объяснить досадой темпераментного существа из-за того, что он, Ковригин, столичный самодур и собственник, не дал барышне как следует разгуляться. А ведь и публика уже хлопала, и были преподнесены первые в Москве цветы.

— Не печальтесь, Елена Михайловна, — выдавил наконец из себя Ковригин, — вы за полтора месяца так наразвлечётесь и накувыркаетесь в ночных клубах среди сливок общества, я вам обещаю, что в тундру собирать морошку сбежите. И цветами тебя, Леночка, завалят.

— Уж если меня, Сашенька, что-либо сейчас и печалит, — вздохнула Хмелёва, — так именно эти полтора месяца.

— Ну, извини, — сказал Ковригин, — здесь я не в силах что-либо изменить…

Остановились напротив многоцветного (всего — будто в пятнах) дома Ермоловой, к тому же подсвеченного. То есть остановилась Хмелёва, а Ковригин дальше не пошёл. Хмелёва стояла, думала о чём-то, вспоминала…

— Пошли, — сказала Хмелёва. — И снова, Сашенька, возникает необходимость в деликатном разговоре…

— Слушаю, — сказал Ковригин.

— Я знаю, деньги за так называемую фиктивность ты с меня не возьмешь.

— Не возьму, — кивнул Ковригин. — И зря ты об этом напоминаешь.

— Извини, Сашенька, извини!

Она будто бы растерялась. Замолчала. Но нет, не растерялась… И всё же заговорила.

— Сашенька, — вот что сказала Хмелёва, — я понимаю: тебе неприятно слушать про эти гадкие фиктивные деньги, но и мне противно говорить о них. Однако они есть, они реальность, и их присутствие в нашем деле тоже реальность.

— И что? — спросил Ковригин.

— Ну, понимаешь, Сашенька, — Хмелёва замялась, — ну, понимаешь… А нельзя ли эти деньги, или какие — потребуются, пустить на то, чтобы наши полтора месяца укоротить?

— То есть как?

— Ну, не знаю, Сашенька, — Хмелёва пожала плечами, и в жесте её Ковригин уловил каприз и досаду. — Я не знакома с правилами и течениями вод в Москве, да и не приезжей женщине верховодить в хитроумных отношениях с московскими дьяками.

— Однако именно приезжая женщина, — сказал Ковригин, — знает, в чём её затея и как её осуществлять.

— Ты шутишь, Сашенька, — обиженно произнесла Хмелёва. — А мне не до шуток.

— И я не шучу, — сказал Ковригин. — В отношения с московскими дьяками никогда не вступал и вступать не буду. Умасливать их я не умею и не стану.

— Как же быть? — Хмелёва выглядела расстроенной всерьёз.

— Не знаю, — сказал Ковригин. — Твои бы завоевательные деньги да какому-нибудь сообразительному дельцу со связями!

— Откуда же я его сыщу?

— Да что на тебя так давят эти полтора месяца! — сказал Ковригин. — Попробуй вытерпеть их. Нина Заречная всё готова была вытерпеть!

Они прошли мимо окаменевшего Есенина и теперь проулком с церковью Иоанна Богослова и южным боком бывшего театра Таирова и Коонен выходили к Большой Бронной.

— Полтора месяца… полтора месяца… — бормотал Ковригин, — они пролетят мигом… И ты о них забудешь…

При этом думал, как бы ему самому вытерпеть полтора месяца (кстати, почему именно полтора месяца, а не два или не два с половиной?), вечерний бульварный променад становился ему тошен. "Изведёт она меня своими нетерпениями. Если бы только нетерпениями…" Впрочем, её нетерпение даже обнадеживало. Вдруг она не выдержит, вцепится в какого-то умельца творить чудеса с прохождением документов и увлечёт его неслыханным гонораром… Но и сама при этом увлечётся.