Время и боги. Дочь короля Эльфландии - Лорд Дансени

– Слишком долго жила надеждой душа Андельшпруца. Вот уже тридцать лет она еженощно простирала руки к земле Акле – к матери-Акле, у которой исхитили город. Каждую ночь надеялась она и вздыхала, и простирала руки к матери-Акле. Раз в год в полночь, в канун страшной даты, Акла посылала своих лазутчиков возложить венок к стенам Андельшпруца. Это все, что она могла. В такую ночь, раз в год, я всегда рыдал, ибо настрой города, меня вскормившего, передавался и мне: а город плакал навзрыд. Каждую ночь, когда все прочие города спали, мрачные раздумья одолевали Андельшпруц и теплилась надежда; тридцати венкам суждено было сгнить под стенами города, а воинства Аклы так и не пришли.

Душа Андельшпруца

Долго жила надеждой душа Андельшпруца, но в ночь, когда преданные лазутчики принесли ей тридцатый венок, она внезапно обезумела. На всех колокольнях оглушительно забренчали и залязгали колокола, лошади на улицах понесли, завыли собаки, равнодушные завоеватели проснулись, перевернулись на другой бок и снова захрапели как ни в чем не бывало; а я смутно различил в темноте, как серая, призрачная тень Андельшпруца поднялась, и украсила волосы иллюзорными соборами, и зашагала прочь от своего города. Та громадная призрачная тень была душой Андельшпруца: невнятно бормоча, удалилась она в горы, и я последовал туда за нею – ибо разве она не вскормила меня и не выпестовала? Да, я отправился в горы один и три дня подряд провел в туманной глухомани, и спал, завернувшись в плащ. Еды у меня не было, а пил я воду горных рек, и только. Днем ничто живое не приближалось ко мне, и тишину нарушал лишь шум ветра да рев горных потоков. Но три ночи подряд слышал я повсюду вокруг на горе звуки большого города: я видел, как на вершинах вспыхивают и гаснут огни высоких кафедральных окон, а порою мерцал фонарь городского дозора. А еще я различал исполинские очертания души Андельшпруца: она сидела там в убранстве из своих призрачных соборов, и говорила сама с собою, и неотрывно глядела в никуда безумным взором, и рассказывала о древних войнах. Сбивчивая ее речь в течение тех трех ночей на горе звучала то грохотом уличного транспорта, то лязганьем церковных колоколов, то гудом охотничьих рогов, но чаще всего то был голос гневливой войны; однако все это казалось бессвязной невнятицей, ведь душа города совершенно обезумела.

На третью ночь до самого утра зарядил проливной дождь, но я не уходил – я приглядывал за душою моего родного города. А она все сидела там, отрешенно глядя прямо перед собою, и бредила в исступлении; но теперь голос ее помягчел, в нем зазвучали перезвоны и случайные обрывки песни. Минула полночь, дождь все лил и лил, но безлюдная глухомань полнилась бормотанием бедного обезумевшего города. Полночь минула – и потекли те хладные предрассветные часы, когда умирают недужные.

Внезапно я заметил, что в пелене дождя задвигались исполинские силуэты, и услышал голоса, которые не принадлежали ни моему городу, ни любому другому, мне известному. И вот различил я, пусть и смутно, души целого сонма городов, и все они склонились над Андельшпруцем и успокаивали его: той ночью горные ущелья ревели голосами городов, которые вот уже много веков назад как исчезли с лица земли. Ибо явилась туда душа Камелота, давным-давно покинувшая долину Аска[13], был там и Илион в кольце башен, по сей день проклинающий прекрасные черты погубительницы Елены; видел я там и Вавилон, и Персеполис, и бородатый лик быколобой Ниневии[14], и Афины оплакивали своих бессмертных богов.

Все эти души мертвых городов говорили в ту ночь на горе с душою моего города и утешали ее, и вот она уже не бормотала больше о войне, и безумный взгляд обрел осмысленность; она спрятала лицо в ладонях и какое-то время тихо плакала. А затем поднялась и, опустив голову и опираясь на Илион и Карфаген, медленным шагом сокрушенно побрела на восток; а за нею клубилась пыль ее улиц, призрачная пыль, которая не превращалась в грязь под проливным дождем. Вот так души городов увели ее прочь, и со временем все они исчезли со склона горы, и древние голоса стихли вдалеке.

С тех самых пор я больше не видел свой родной город живым, но однажды повстречался мне некий путник и рассказал, будто где-то посреди бескрайней пустыни собрались вместе души всех мертвых городов. Поведал он, будто заплутал однажды среди безводных песков и всю ночь напролет слышал их голоса.

Но возразил я:

– И мне однажды довелось остаться в пустыне без воды, и слышал я, как говорит со мною какой-то город, но не знал, в самом ли деле происходит это или нет, ибо в тот день наслушался я многих ужасов, и отнюдь не все они были правдой.

И ответил черноволосый незнакомец:

– Я верю, что это правда, хотя куда ушла душа города, не ведаю. Знаю лишь, что к утру я совсем ослабел от голода и холода, и нашел меня какой-то пастух и принес сюда; а когда снова оказался я в Андельшпруце, город был мертв – таким увидел его и ты.

Где плещет прилив

Раз приснилось мне, будто совершил я нечто ужасное, так что было отказано мне в погребении как в земле, так и в море, и ад от меня отрекся.

Зная об этом, я прождал несколько часов. Затем пришли мои друзья, и убили меня тайно, по древнему обряду, и зажгли длинные и тонкие восковые свечи, и унесли меня прочь.

Дело происходило в Лондоне; под покровом ночи друзья мои крадучись пробирались по сумрачным улицам мимо убогих лачуг – и вот пришли к реке. Река и морской прилив сцепились не на жизнь, а на смерть между илистых берегов, и черные воды обоих искрились огнями. Удивление отразилось во взоре водных стихий, когда приблизились мои друзья с горящими свечами в руках. Все это я видел, пока несли меня, мертвого и коченеющего, потому что душа моя по-прежнему держалась за бренные кости, ведь ад от нее отрекся, а в христианском погребении мне было отказано.

Друзья снесли меня вниз по лестнице, позеленевшей от склизкой гнили, и неспешно приблизились к кромке кошмарного ила. Там, во владениях позабытого хлама, они выкопали неглубокую могилу. Закончив, они положили меня в яму и швырнули свечи в воду. Когда же вода загасила слепящее пламя, бледные маленькие брусочки