С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако предвидеть, чем обернется для него свидание с Парижем и насколько больна и беззащитна перед напором диктаторов тогдашняя Европа, художник Яковлев, конечно, не мог.
Он вернулся в Париж в 1937, показался всем свежим и здоровым, а в мае 1938 года он уже умер под ножом хирурга. Нужно быть слишком смелым биографом, чтоб с уверенностью ставить диагнозы и писать эпикризы людям, погибавшим в эти душегубные годы. Есть новые словари (вроде, скажем, минской «Энциклопедии русского авангарда»), которые вообще не указывают причины смерти, а только даты — ни для тех, кто были расстреляны, ни для тех, кто были повешены, ни для тех, кто были зарезаны. Иные биографы подобросовестнее сообщают: «умер при невыясненных обстоятельствах». Так умерли в эти годы многие завсегдатаи коминтерновского Ла Фезандри (скажем, П. Вайян-Кутюрье). Другие завсегдатаи того же Ла Фезандри, были приговоренны к расстрелу (как М. Кольцов) и повешенью (как Отто Кац) или повешеным тайно, без приговора (как Мюнценберг). Иные были зарезаны (в парке, как Навашин), у себя дома или на улице. Нелегко найти причину расправы или даже повод — человек случайно попал в список «врагов народа», «шпионов» или злостных «невозвращенцев», а доносчик и штатный убийца ждали вознаграждения или награждения орденом. Легко предположить, что в такой список попал знавший множество опасных врагов народа «дважды невозвращенец» Александр Яковлев. Одновременно с ним попали в такой список лучший друг Яковлева возвращенец Василий Шухаев и его возвращенка-жена Вера Гвоздева. Конечно, во Франции человека нельзя было послать по этапу в концлагерь. Но зато его можно было убить, как правило, безнаказанно. Как известно, лечебные учреждения в те роковые годы считались подходящим местом для убийства. Конечно, в Москве все это было лучше налажено — существовали для убийства и специальные клиники (даже «кремлевские») и особые лубянские врачи. В такой клинике был зарезан ненужный властям Фрунзе. Тесть Татьяны Яковлевой (С. Либерман) намекает в своих мемуарах, что его покровитель Л. Красин с большим опасением переступал порог этой клиники. И не зря боялся…
Но то в Москве. А могли ли существовать такая же клиника и такие же лубянские врачи и санитары в вольном городе Париже, где так привольно себя чувствовали в ту пору агенты Коминтерна? Могли или не могли? К этому мы еще вернемся. А пока все-таки — бедный Саша Яковлев, безвременная его гибель. Об этом трагическом происшествии и о тех месяцах не осталось почти никаких записей, почти никаких упоминаний ни в дневниках, ни в письмах (кстати, письма более или менее заметных русских эмигрантов из Франции нередко копировали и пересылали в Москву «кому надо» старательные комитерновские почтари), ни в мемуарах. Но все же я набрел на одно письмо — на письмо художника Савелия Сорина, который сообщал из Лондона в США другу-художнику Сергею Судейкину:
«Дорогой милый Сережа, сообщаю тебе очень грустную весть. Умирает Саша Яковлев. Будучи в Париже, я к нему заходил, он был в отъезде. Бенуа мне сказал, что отлично себя чувствовал, отложил немного денег и работает для себя. Приехал из Голландии — но чувствовал сам какую-то опухоль в животе, и доктор решил немедленно операцию сделать. Когда вскрыли живот, оказалось, что оперировать уже не стоит — страшный рак распространился по внутренностям, который невозможно уже удалить… Мне это сообщила Саломея Андроникова, которая сейчас в Лондоне, она говорит, что на чудо надеяться нельзя, и мы его потеряем, какая досада в такие годы уйти из жизни! Мне все-таки не верится и думаю, что будет чудо — вот в медицине бывают неожиданности, может быть, врачи ошиблись».
Любопытно, что рассказы о смерти Яковлева совпадают почти дословно (точно такой же рассказ в книге Франсин Грей дю Плесси, дочери Сашиной племянницы Татьяны). Может, все они, как и рассказ С. Сорина, почерпнуты из одного источника — от Саломеи. Можно ли доверять Саломее? Может, даже нужно, особенно в таком тонком деле. В своем благожелательном мемуарном очерке, посвященном Саломее, ее друг английский философ сэр Исайя Берлин сообщает, что даже советские органы ей доверяли. «Выездные» советские функционеры или туристы, которым согласно официальным правилам запрещено было общаться за границей с иностранцами, по сообщению Берлина, «имели свободный доступ к ней в Лондоне». Симпатия сталинских органов к Саломее даже наивному сэру Исайе казалась «исключительной», а «среди ее ближайших друзей» он называет «знаменитую баронессу Муру Будберг».
Любопытно, что Сорин сообщает, со слов недавно видевшего Сашу Яшу А. Н. Бенуа, что Яковлев вернулся из Голландии и «отлично себя чувствовал», что у него много планов и что работается ему хорошо. Что же случилось за последние две-три недели?
Буквально накануне его «маленькой операции» Яковлева посетил в его мастерской американский его поклонник, искусствовед и арт-дилер Мартин Бирнбаум. Яковлев сбежал по лестнице, чтобы встретить его, и вообще он «не ходил, а прыгал». Яковлев написал портрет Бирнбаума (последний в его жизни рисунок), потом они пошли в концертный зал Плейель на концерт Иегуды Менухина. Яковлев сообщил другу, что собирается на Капри, в свое прибрежное ателье Пиккола Марина, что он намерен на сей раз создать нечто по-настоящему значительное, но что завтра ему предстоит «маленькая операция». Что было дальше — все рассказывают одинаково. Через две недели блистательного Сашу уже отпевали в русском соборе на рю Дарю…
Никаких подробностей ни об операции, ни о Сашиной болезни мне не удалось найти. Никаких адресов, имен, диагноза, документов…
Все может быть, все бывает. Но сомнение в том, что все было так, как рассказала художнику Сорину (и не ему одному) надежная Саломея не оставляло меня. Мне думалось, что Яковлев должен был погибнуть, потому что он нарушил «правила игры». Потому что он приехал в Париж не во время, потому что попав в черный список, он «подставился», стал легкой мишенью.
За три месяца до смерти Яковлева в том же Париже погиб после хирургической операции сын террориста Л. Троцкого Лев Седов. За ним охотились люди Ягоды (одну из групп наблюдения за его квартирой возглавлял муж М. Цветаевой, агент НКВД С. Эфрон), и Седов еще за год до своей смерти предупреждал читателей журнала «Конфесьон»:
«…у меня нет ни малейшего намерения кончать жизнь самоубийством и куда-либо исчезать. Если со мной случится что-нибудь, то замешан в этом будет Сталин, а не кто-либо другой».
Москва щедро тратила деньги на террористов, но молодой Седов ускользал невредимым. Но вот 9 февраля 1938 года у Седова случился приступ аппендицита, вызвали такси (в группе Эфрона были русские таксисты), и Седова отвезли в клинику Мирабо, что на улице Нарсис-Диаз (дом 7). В тот же вечер Седову сделали операцию, он почувствовал себя лучше и дежурство медсестры было отменено. Как сообщает автор путеводителя «Русские во Франции» Р. де Понфийи (издательство «Орэ»), среди медицинского персонала клиники и руководителей клиники были русские эмигранты. Если добавить, что среди русских эмигрантов к 1938 году было много агентов коминтерна и НКВД, эти сведения, сообщаемые автором ценнейшего путеводителя, не покажутся неуместными. В ночь с 13 на 14 февраля состояние больного вдруг резко ухудшилось и через сутки он умер… Добавим, что в ту пору в Москве уже вовсю работала токсикологическая спецлаборатория НКВД…
Возвращаясь к гибели А. Е. Яковлева, могу отметить, что смерть его сильно напугала русскую эмиграцию. Об этом эмигранты шептались дома, и уверен, что раньше или позже историкам удастся озвучить этот шепот. В своей книге «Они» дочь Татьяны Яковлевой Франсин дю Плесси вспоминает о том, с каким ужасом ее мать в старости рассказывала о гибели «дяди Саши» и его спутников по «желтому рейсу» (по ее подсчетам, семеро из них умерли безвременно). Мать якобы приписывала их гибель посещению запретных мест и действию неких восточных заклятий. Думается, выдумщица Татьяна знала кое-что и о других запретах и заклятиях. Но не делиться же ей было своими знаниями с левой энтузиасткой-дочерью (писавшей вдобавок книги о счастье советских женщин), все разговоры с которой кончались жестокими политическими спорами.
Не исключаю, что почувствовав боль, Саша позвонил старой знакомой Саломее и она присоветовала ему русского врача-единомышленника из клиники Мирабо. Может, она и не желала ему худшего…
В ожидании новых архивных публикаций и исследований, которые поставят точки над ё, я хотел бы привести одно бесценное свидетельство былого мастера диверсий и зарубежных убийств, покойного комиссара госбезопасности П. Судоплатова (оно содержится в его любопытнейшей книге «Спецоперации», вышедшей в знаменитом московском издательстве). У Судоплатова всего полстранички про руководимую им дорогостоящую операцию по убийству зарубежных троцкистов — крутая сценка из жизни двуногих. Конечно, текст полемический (как и вся книга): Судоплатов хочет кое-какие совершенные под его руководством бессмысленные человекоубийства снять с души («опровергнуть»), заодно прищучить историка Волкогонова и былых коллег, своих сотрудников по отделу убийств и диверсий, да вы сами поймете что к чему. Вот доподлинный текст:
