С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

«Сын Троцкого, как известно, действительно скончался в феврале 1938 года… Если бы Седова убили, то кто-то должен был бы получить правительственную награду или на нее претендовать… Принято считать, что Седов пал жертвой операции, проводившейся НКВД. Между тем, Шпигельглаз, докладывая Ежову о кончине Седова в Париже, упомянул лишь о естественной причине его смерти. Ежов, правда, комментировал сообщение словами: “Хорошая операция! Неплохо поработали, а?”… Шпигельглаз… лично доложил об этом Сталину… Легко предположить, конечно, что Седов был убит, но лично я не склонен этому верить…»

Автор книги мог бы поправить: не операция, а спецоперация! Но о склонности пожилого автора книги, вышедшей уже в самом конце подлого века, к облегчению собственной души мы с вами уже предупреждены, но признайте, что сценка неплоха. И ведь какой туман секретности — сам руководитель убийства пишет «принято считать», а операция «проводится», там люди пашут за скудные месячные оклады, забыв и рыцарскую романтику борьбы с большевизмом (как Эфрон) и клятву Гиппократа (как «медперсонал» из клиники Мирабо). И хотя героя Советского Союза за февральскую спецоперацию никто не схлопотал, похвала наркома Ежова дошла до Парижа, всех подбодрила. Так что бедный Саша Яша попался своевременно, как признает Судоплатов, «легко предположить, конечно».

Если кто-нибудь усомнится в намерениях и методах тогдашней разведки, он может обратиться к объяснениям самого прокурора товарища Вышинского:

«Ягода (потом Ежов, Берия, далее везде. — Б.Н.) стоял на высоте техники умерщвления людей самыми коварными способами. Он представлял собою последнее слово бандитской “науки”…»

Как видите, грамотный Вышинский слово наука ставит в кавычки. Но зато слово бандитский кавычек не имеет, и приведший в своей книге этот пассаж из Вышинского историк Дм. Волкогонов печально отмечает, что «варварство медленно уступает место цивилизации, особенно в сфере политики».

Итак, гениальный русский рисовальщик, невозвращенец Александр Яковлев умер в Париже 12 мая 1938 года. Его «подельник» Василий Шухаев смог узнать об этом лишь десять лет спустя, когда добрался с «архипелага Гулаг» в «Большую зону», «на материк».

Откликов на эту смерть было немало. Самый поразительный из них можно обнаружить в биографии Алекса Либермана, которую написали (под диктовку своего тщеславного героя) американские авторы (Д. Казанджан и К. Томлинс):

«В качестве его (А. Яковлева. — Б.Н.) душеприказчицы Татьяна должна была распорядиться его имуществом, которое составляли по большей части лишь несколько предметов мебели, сотни никчемных этюдов, книги по искусству и справочная литература на нескольких языках».

Понятно, что для Алекса, на редком досуге делавшего инсталляции из гигантских труб и эскизы абстрактных картин для своих «негров» сотни «никчемных этюдов» Яковлева не представляли ни интереса, ни ценности. Заслуживающей внимания, впрочем, показалась этому будущему другу И. Бродского библиотека бедного Саши-Яши. Благожелательные биографы сообщают:

«Алекс купил библиотеку Яковлева — книги по истории искусства, русскую классику, десятитомник Фабра “Энтомологические записки”. Книги эти он вывез в Америку, они заняли там полки его библиотеки и простояли полвека нечитанными».

Эмигрантский Париж оплакивал смерть гениального «русского Энгра» Саши Яковлева. Александр Бенуа посвятил его памяти самый длинный из тогдашних некрологов, в котором 68-летний глава «Мира искусства», воздав должное великому дару Яковлева-рисовальщика, истинного чародея и «фокусника», вытащил на свет и все давние свои претензии к молодому другу. Бенуа начал с цитат из своей старой статьи о Яковлеве, напечатанной в 1916 году в кадетской «Речи» и возвестившей о появлении в русской художественной жизни настоящего феномена, настоящего чуда, блестящего, исключительного таланта:

«настоящим чудом является такой милостью Божьей крепкий и сильный, блестящий и свободный талант, как Яковлев».

Бенуа высказал тогда надежду, что Яковлев еще «покажет себя… вне “спортивного атлетизма”, а в настоящей стихии художественного творчества, с настоящим прислушиванием к внутренним голосам… Я уверен, что он станет еще вполне художником».

Признав, что Александр Яковлев «успел завоевать мировое признание», что «он создал целый музей своих произведений, он занял прочное место в истории искусства нашего времени», Бенуа заявляет, что «стать вождем Яковлеву все же не досталось, и он отошел в вечность, как явление чисто индивидуального порядка. Он феномен, но не из тех чудес, что создают и оставляют после себя известную “религию”».

Бенуа пишет, что смерть настигла Яковлева в момент, когда он готов был к созданию того, к чему готовился всю жизнь, когда он «как раз собрался совершенно “бросить атлетику”, успокоиться, сосредоточиться, использовать весь… опыт, когда ворвалась к нему Незнающая Пощады и в несколько дней сломала это здоровье, казавшееся железным, положила предел существованию, которому были обещаны еще десятки и десятки лет».

«Нынче среди зимы Яковлев пригласил меня к себе и показал мне то, что он только привез из своего любимого Капри, и то, чем уже успел заняться по своем приезде. При этом он, вообще очень не любивший “открываться”, несколько раз повторял одну и ту же мысль, которая очевидно служила ему как бы путеводной на ближайшее будущее. — “Я не стану теперь устраивать выставку, я хочу воспользоваться тем, что я сейчас (после американского пребывания) совершенно обеспечен на целых два года, чтоб всецело разработать то, что я вам показываю, и еще многое такое, что я задумал.” — Иначе говоря, Яковлев хотел сосредоточиться и уйти в себя, добраться до самого существа своего призвания.

В последнее же наше свидание, состоявшееся три недели назад после панихиды по Шаляпине, он снова звал меня к себе с тем, чтоб показать сделанное за самое последнее время. Ему еще казалось, что перед ним еще столько времени».

В дальнейшем рассказе Бенуа нет указания на то, когда почувствовал исступленно работавший Яковлев наступление смертного часа:

«Ужасную трагедию должен был, поэтому, пережить, когда почувствовал, что смертный час его настал, и что все планы останутся невыполненными, что он так и не скажет своего последнего слова, что так и не успеет показать, какой большой художник в нем скрывался под художником “великолепным”. Нам же остается оплакивать, что к длинному ряду русских людей, так и не выявившихся до конца, прибавился еще один — и какой исключительной мощи!»

Итак ни Бенуа, ни Бирнбаум, последними видевшие Яковлева, ничего в нем не заметили, никакого предчувствия смертного часа…

Что до суждений Бенуа и его прогнозов… В конце концов, когда человек пишет так много, он может позволить себе много ошибок…

Вернемся однако в 1935 год, в тогдашний Ленинград, куда уехал друг Саши Яковлева Василий Шухаев, где дали ему жилье, дали персональную мастерскую в Академии, подкинули работенку в театрах и даже устроили в 1936 году персональную выставку в Москве и Ленинграде. Выставка, впрочем, привела всех в некоторое смущение — и публику и критику. Писать о ней приходилось очень осторожно: вроде бы и надо писать, но именинник наш пропадал полтора десятка лет где-то в Париже, где мог и поднабраться ненашего духа. К тому же и у нас самих тут до самого недавнего времени еще бывал ненаш дух. Это только теперь все стало ясно и понятно, что мы все как есть безусловно за соцреализм…

Писать о выставке Шухаева доверили Николаю Радлову. Уж он-то знал Шухаева, вместе создавали в 1917 году «Цех живописцев св. Луки». Так что, и «цеха» этого надо было как-то осторожно коснуться в рецензии, не упоминая, конечно, имени беспартийного этого Луки, но лягнув «так называемые “левые” течения». С этим Радлов более или менее справился. Написал так:

«В последние годы перед войной изобразительное искусство в России испытало натиск так называемых “левых” течений. Пышным цветом распускались футуризм, кубизм, отечественный супрематизм и “лучизм”, свидетельствующие о распаде буржуазной художественной культуры».

Вот тогда-то, продолжил свой рассказ Н. Радлов, на помощь маломощному «Миру искусства» и пришла безымянная как бы (не называть же, упаси Боже, имя святого) «группа Кардовского», которая должна была вести борьбу «на два фронта: с индивидуалистическим нигилизмом левых и псевдоакадемическими традициями школы». Дальше Радлов рассказывает о творческом пути Шухаева, однако ему остается еще самое трудное — сказать что-либо внятно-советское о выставке Шухаева, ибо на ней нет ни портретов боевых комиссаров, ни рабочих с серпом и молотом. Рецензент Радлов осторожно сообщает, что «выставка говорит скорее о широчайших возможностях, чем о закрепленных достижениях, говорит о прекрасной вооруженности мастера, который еще далеко не полностью нашел настоящее применение своим силам, и своему уменью».